Данте

Истоки «нового стиля», который должен был освободить поэтов Тосканы от псевдоученой поэтики Гвиттоне д'Ареццо, находятся в Болонье — так думали Данте и его друзья, молодые флорентийские поэты. Первым, кто нашел «новую выразительность» для поэзии, они называли Гвидо Гвиницелли. В восьмидесятые годы XIII века едва ли не все молодые флорентийские стихотворцы находились под сильным влиянием «сладостной» поэзии Старшего Гвидо — так называли Гвиницелли в отличие от его флорентийского тезки, младшею годами Гвидо Кавальканти. Данте, Гвидо и их друзья прежде всего осудили язык старой тосканской школы, узкоместный, необработанный, полный провинциализмов, не стремящийся стать общенародным. Спор нового и старого направлений в тосканской поэзии XIII века был, таким образом, в первой его стадии лингвистическим и стилистическим. Защита и прославление нового стиля ставились в тесную связь с проблемой единого литературного языка всей Италии, то есть с проблемой политической и национальной. Расхождения Данте и флорентийских поэтов с последователями Гвиттоне д'Ареццо обнаруживаются в основных взглядах на творческий процесс. Слагающий рифмованные строки, конечно, должен владеть техникой стиха, быть мастером, но не в этом сущность поэзии. Если следовало учиться слагать стихи на вольгаре, народном языке, то не у итальянских подражателей провансальских трубадуров, а у великих мастеров. Таково было убеждение Данте и его друзей. Спустя много лет, как бы подводя итог былым спорам, Данте в двадцать четвертой песне «Чистилища» заводит диспут о сущности поэзии с последователем старой школы Бонаджунта да Лукка. И вкладывает в уста признающего свое поражение противника апофеозу сладостного нового стиля. По мнению Данте, главное для поэта — искренность и напряженность чувств:

…Когда любовью я дышу,
То я внимателен; ей только надо
Мне подсказать слова, и я пишу.

Легкость, свобода и естественность, с какой поэты сладостного стиля выражают свои чувства, кажутся недосягаемыми старому гвиттонианцу:

И он: «Я вижу, в чем для нас преграда,
Чем я, Гвиттон, Нотарий далеки
От нового пленительного лада.

Я вижу, как послушно на листки
Наносят ваши перья смысл внушений,
Что нам, конечно, было не с руки.

Вот все, на взгляд хоть самый изощренный,
Чем разнятся и тот и этот лад…»

У Платона поэты флорентийского кружка искали подтверждения своих идей о том, что истинное красноречие неотделимо от чистосердечного выражения душевных чувств. Лишь тот может достойно говорить о любви, полагали они, кто слагает слова сообразно с тем, что диктует ему сердце. Таким образом, экспрессивная сила поэзии ставилась все более и более в зависимость от психологических факторов — реальности и глубины переживаний. Осложняясь, «новый пленительный лад» обратился к мыслям мудрецов. Однако Данте и его друзья были не философами, а поэтами, они воспринимали лишь те идеи, которые таили в себе возможность поэтического развития. Философская идея претворялась в идею литературную; она становилась поэзией, только воплотясь в законченный образ, прозвучав в гармонии стиха, скованная ритмом, расширенная фантазией.

Новое содержание требовало более гибких и емких форм. Молодое вино налили в старые мехи, но традиционные формы канцоны, сонета и баллаты под пером флорентийцев заискрились юной свежестью, обнаружив неожиданное богатство ритмических и мелодических узоров. Данте, Чино да Пистойя и Гвидо Кавальканти не только сравнялись в мастерстве со своими провансальскими и сицилийскими учителями, но значительно превзошли их.

Новое направление в итальянской литературе было связано со своими предшественниками не только преемственностью поэтической техники, оно унаследовало от сицилийцев философскую проблематику, и в первую очередь споры о природе бога Любви. С античных греко-римских времен Амор вырос и повзрослел; он уже не крылатый коварный мальчик, а великолепный сеньор, напоминающий античного Купидона лишь жестокой привычкой поражать поэта золотою стрелой прямо в сердце. Является ли Амор субстанцией, аллегорией или только условным образом? Возможно ли допустить реальное существование языческого бога, пусть облаченного в одежды христианского государя, рядом с единым божеством? Аббат из Тиволи в сонете, обращенном к Джакомо да Лентини, взывал к Амору: «О бог Любви, к тебе я обращаюсь с мольбой! Да буду я услышан, ибо требую лишь справедливости; я сотворен по твоему подобию и даже подстригаю волосы и бороду на твой манер».