Дантон

Но и в минуты шторма и в часы штиля Жорж никогда не упустит из виду «золотого» правила: при наступлении — не переходить «разумного» предела, при отходе — не порывать с боевыми силами. Ибо, боясь слишком бурного развития революции, он ни в коей мере не желает ее провала. Он прочно связывает себя с ней до тех пор, пока она отвечает его социальным запросам, пока он уверен, что ему с ней по пути.

Восстание 10 августа открыло Дантону путь к высшей власти. Мог ли он не использовать подобный случай? И мог ли на этом важнейшем этапе отказаться от соблазна дать новую декларацию, сызнова изложить свой символ веры на благо современникам и в назидание потомству?

Он сделал это. И, быть может, то был наиболее яркий, наиболее характерный акт всей его министерской деятельности.

Ситуация дня не представляла для Дантона загадок.

Две силы соперничали в ходе событий 10 августа, две власти начали ожесточенную борьбу с первых же минут после победы.

Одна из них опиралась на «закон», другая — на восстание.

Одна пыталась отыскать компромисс, другая смело разрубала гордиев узел контрреволюции.

Для одной свержение королевской власти было неприятным сюрпризом, для другой — победным, результатом кровопролитной борьбы.

Первая из этих сил, представляемая жирондистами, воплощала буржуазию. Она свила себе гнездо в Законодательном собрании. Вторая, возглавленная революционными демократами, вышла из недр народа. Ее оплотом стала повстанческая Коммуна.

Законодательное собрание, трепетавшее перед насильственными мерами, всячески пыталось предотвратить «дикий бунт черни». Когда же вопреки всему восстание произошло, Ассамблея постаралась приуменьшить его результаты. Но Коммуна, вождями которой стали Робеспьер и Марат, зорко следила за Ассамблеей и срывала все ее планы.

Собрание и Коммуна стремились уничтожить друг друга.

Демократы, провозгласившие верховную власть народа, требовали, чтобы Собрание, избранное по антидемократической, цензовой системе, уступило место Национальному Конвенту.

Собрание, в свою очередь, постановило, что повстанческая Коммуна, как учреждение временное, подлежит принудительному роспуску.

Борьба разгоралась.

Дантон быстро сообразил, где его место. Он должен был стать между Коммуной и Собранием. Превратившись втретью силу, он овладеет властью в Исполнительном совете и станет господином положения.

Не мешкая, он пустил в ход свое главное оружие — слою.

Одиннадцатого августа новый министр юстиции поднялся на трибуну Ассамблеи. Он оглядел места для публики, переполненные людьми, руки которых были еще черны от пороха. К этим людям он и обратился в первую очередь:

— Граждане, французский народ, истомленный деспотизмом, произвел революцию. Слишком великодушная, нация пыталась договориться с тираном. Опыт доказал невозможность подобной сделки. И нация вернулась к своим правам.

Дантон выразительно помолчал. Он был доволен собой. Он прекрасно сформулировал и причины восстания и его результаты. Особенно хороша была фраза: «И нация вернулась к своим правам…»

Дантон опустил глаза к депутатским скамьям.

— Во все времена там, где начинается правосудие, должна прекратиться народная месть. Перед лицом Национального собрания я беру на себя обязанность защищать его членов. Я пойду во главе их, я отвечаю за них!

Оратора наградили щедрыми аплодисментами. Ибо каждая сторона восприняла из его речи то, что министр адресовал именно к ней.

Народу он заявлял: «Вы молодцы. Вы сделали то, что нужно. Но теперь остановитесь. Восстание кончилось, начался закон, и я — ваш защитник — являюсь его олицетворением».

Депутатов же буржуазии он успокаивал: «Не волнуйтесь. Вас никто не тронет. Я, министр юстиции, отвечаю за это. Я буду вместе с вами. Но вам придется подчиниться мне».

Так говорил Дантон с революционным и буржуазным Парижем.

Восемь дней спустя он развил те же мысли более подробно и составил целое послание, с которым познакомил всю страну.

По форме это был министерский циркуляр уголовным и гражданским трибуналам. Но, обращаясь к судьям, Дантон обращался к провинции, к департаментам, ко всем санкюлотам и обеспеченным людям Франции. Он знал, что во многих областях еще не решили, как расценивать восстание 10 августа. И он взял на себя инициативу все объяснить. Разумеется, этим он не только принесет пользу революции: он познакомит с собою страну, покажет гражданам различных категорий, что он-то и есть главный вожак, руководитель всех патриотов, вне зависимости от их частных взглядов и убеждений.

Первая фраза циркуляра была шедевром эпистолярного искусства:

«Обширнейший заговор готовился в Тюильрийском дворце и рухнул в момент своего начала, сорванный смелостью федератов восьмидесяти трех департаментов и сорока восьми секций столицы…»