Дантон

Этот дом на улице Шантерен славился своим гостеприимством. Великий трагик любил общество, а его первая жена — Жюли — могла бы стать Аспазией своего века, если бы то время походило на век Перикла.

Общество, собиравшееся у Тальма, было довольно пестрым. Здесь начинающие поэты, не робея, читали свои стихи, а начинающие композиторы всегда срывали первые аплодисменты. Это и неудивительно: главными приятелями хозяев дома были жирондисты, увлекавшиеся не только философией, но и литературой и мнившие себя знатоками всех видов искусства.

На улице Шантерен встречались почти все завсегдатаи салона Манон Ролан. Сюда заходили и Кондорсе, и Луве, и Роже-Дюко. Иногда бывал сам Ролан. Всякий раз, когда приезжала прелестная госпожа Кандель, актриса Комеди Франсэз, бывшая превосходной пианисткой, ее сопровождал Пьер Верньо. Не забывал Тальма и страстный поклонник театра Жорж Дантон.

Гости собирались в большой галерее, увешанной галльскими касками, греческими кинжалами, индийскими стрелами и турецкими ятаганами — разнообразными свидетелями коллекционерских наклонностей их хозяина. Юная Кандель садилась за фортепьяно. Кто-нибудь пел, кто-нибудь читал. Музицирование чередовалось с легким флиртом и разговорами на политические темы. Впрочем, очаровательные нимфы дома Тальма не оставляли гостям слишком много времени, чтобы заниматься политикой.

16 октября 1792 года на улице Шантерен давали блестящий праздник в честь друга Тальма, героя дня генерала Дюмурье.

Дюмурье приехал с фронта как триумфатор, упивающийся своим триумфом. Он посещал собрания, клубы и зрелища, стараясь выведать общественное мнение и ухаживая за всеми партиями, которые, в свою очередь, ухаживали за ним.

В Конвенте он говорил:

— Свобода торжествует повсюду; направляемая философией, сокрушая деспотизм, она облетит весь мир!..

В Якобинском клубе он бросился в объятия к Робеспьеру, слушал славословия Дантона и восхвалял Колло д’Эрбуа.

Дюмурье стал временным кумиром Парижа, а так как все знали, что он страстно любил удовольствия, на него посыпались приглашения, и все свое время, оставшееся от клубов и Конвента, он делил между театром, салонами и более злачными местами.

На празднике у Тальма он чувствовал себя великолепно. Политики ему льстили, поэты и актеры курили фимиам, а прелестные глаза и низкие вырезы корсажей нимф дарили весьма щедрые обещания. Среди веселой болтовни, смеха и роскошных дамских туалетов генерал на время забыл обо всем остальном…

Вдруг произошло смятение. Сантер, встречавший гостей, доложил о приходе… Марата!

Раздались крики ужаса, и несколько человек покинули зал. В следующий момент на пороге появился легендарный Друг народа.

На нем была старая фуфайка, шею небрежно повязывал красный платок. Его сопровождали двое санкюлотов, худые и скверно одетые.

Марат шел прямо к герою торжества.

Оглядев незваного посетителя с головы до ног, Дюмурье спросил с оттенком презрения:

— Так это вас называют Маратом?..

Но Другу народа было не до праздных разговоров. Он был поглощен расследованием вопроса о несправедливом наказании, наложенном Дюмурье на два республиканских батальона. И он без всякого смущения явился прямо сюда, чтобы призвать к ответу прославленного полководца.

— Я требую сведений о разоруженных батальонах.

— Все документы находятся в военном министерстве.

— Я обегал все канцелярии, но ничего не обнаружил…

Разговор шел в повышенном тоне. Наконец Дюмурье решил показать себя оскорбленным:

— Вы слишком резки, господин Марат, я не стану разговаривать с вами! — И он повернулся спиной к Другу народа.

Так окончилась эта символическая встреча.

Марат, отличавшийся особым даром распознавать людей, первым прочитал на лбу Дюмурье печать измены, прочитал тогда, когда все остальные боготворили авантюриста как героя.

Год спустя после этих событий, тоскливо влача в изгнании унылые дни бесполезной жизни, Дюмурье писал в своих мемуарах: