Дантон

И если в 1790 году он согласился на тайные субсидии из Ратуши, а год спустя вступил в сговор с покровителем Мирабо, графом Ла Марком, если постоянно, с начала революции, он пел дифирамбы Лафайету и помогал Байи, то делалось все это с одной лишь определенной целью – пробиться в первые ряды, стать государственным деятелем крупного масштаба.

В какой-то мере Бриссо добился своего.

Он, правда, не стал министром. Но он получил большее. Он сделался главой партии, – а отсюда был всего лишь один шаг и до руководства министерством и до руководства правительством.

Так, во всяком случае, осенью и зимой 1791 года думал бывший журналист Пьер Жан Бриссо.

Он не только думал. Он действовал. Выдающийся мастер интриги, умевший сталкивать политиков и ссорить друзей, создавать хитроумные комбинации и использовать любые обстоятельства, Бриссо в октябре – декабре этого года нашел, наконец, мост, вступив на который он и его партия смогли пробраться к высшей политической власти.

Этим мостом была война.

Над революционной Францией давно уже сгущались свинцовые тучи. Призрак войны следовал по пятам за каждым новым успехом демократического движения.

Монархи феодально-абсолютистской Европы с ужасом и ненавистью взирали на то, что творилось у них под боком. Им было страшно, и страшно не только потому, что там, во Франции, попал в беду их коронованный собрат. Самым ужасным был дух революционной заразы, дух, который, проникая повсюду, грозил основам всего старого мира.

– Мы не должны, – говорила Екатерина II, – предать добродетельного короля в жертву варварам; ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии…

Мысли русской царицы совпадали со взглядами весьма многих кабинетов и королей, и в первую очередь государей Англии, Австрии и Пруссии.

В августе 1791 года в замке Пильниц, в Саксонии, между австрийским императором и прусским королем была подписана декларация о совместных действиях; в феврале 1792 года эта декларация превратилась в военный союз.

Поход реакционной Европы против революционной Франции ставился в порядок дня. Война казалась неизбежной.

Но вот что бросалось в глаза и вот чего не мог не заметить господин Бриссо, строя свои хитроумные планы: союзники не спешили объявлять войны. Между державами коалиции существовали острые разногласия, весьма затруднявшие переход от слов к делу.

И еще одно обстоятельство сразу же привлекло внимание главы жирондистской партии.

Он и его друзья прекрасно видели, что войну с Европой одновременно приветствовали бы две взаимопротивоположные силы: королевский двор и народ.

Вот тут-то и следовало искать ключ к успеху всего предприятия!..

После вареннского конфуза Людовик XVI и его окружение пришли в замешательство. Но оно оказалось недолгим. Крупные собственники, как обычно, поспешили на помощь оскандалившемуся монарху. Он был реабилитирован и обласкан, в честь его гремели аплодисменты и ставились верноподданнические пьесы.

И, быстро оправившись от испуга, придворная камарилья снова вступила на путь заговоров.

Теперь все ставки делались на открытый вооруженный конфликт.

Король и королева полагали, что если вспыхнет война, то вне зависимости от ее исхода их ожидает победа.

Если война будет развиваться успешно для Франции, тогда, опираясь на верный генералитет и послушный офицерский состав, король-победитель закроет клубы, разгонит Собрание и восстановит Старый порядок.

Если же война окажется проигранной, – ну что же! – тогда можно будет добиться совершенно аналогичного результата, опираясь на штыки интервентов.

В этом превосходном плане аристократы не учитывали лишь одной силы, силы, которой во всех случаях было суждено играть главную роль: революционного народа.

Но вот что любопытно: революционный народ, так же как и его непримиримые враги, рвался к войне.

В глазах простых людей внутренняя контрреволюция неразрывно переплеталась с внешней.

Народ знал о зарубежной деятельности эмигрантов, знал о Пильнице и прочих демаршах европейской реакции.

Народ полагал, что голод и дороговизна, царившие в стране, в значительной мере связаны с происками зарубежных агентов.

Народ, полный революционного патриотизма, горел желанием прорвать кольцо врагов и стереть с лица земли ненавистных тиранов.

Все это хорошо разглядели и учли бриссотинцы.

Двадцатого октября 1791 года Бриссо впервые поднялся на трибуну Законодательного собрания. Свою речь против роялистов-эмигрантов он читал в заносчивом тоне, сильно злоупотребляя восклицаниями и угрозами.

Он доказывал, что Франции нечего трепетать перед феодальной Европой. Монархи угрожают? Но ведь дальше угроз они не идут. И не идут потому, что страшатся французского патриотизма и ненадежности собственных народов!

– Заговорим, наконец, языком свободной нации! – надрывался Бриссо. – Пора показать миру, на что способны освобожденные французы!..

Речь была встречена бурными аплодисментами.

Так началась кампания жирондистов за войну.

В печати, в Собрании, в Якобинском клубе, при каждом удобном случае и без него Бриссо, Верньо, Гюаде и их товарищи на разные лады твердили одно и то же: