Дантон

Камилл. Точно праздник, народ ликует.

На улице кто-то играет на кларнете разудалую песенку. Толпа громко хохочет.

Это что такое?

Люсиль. Маленький горбун идет за телегой и играет на кларнете!

Камилл. Забавно!

Оба смеются.

Отчего ты не подойдешь к окну, Эро? Неужели тебе не любопытно? Ты печален. О чем ты думаешь?

Шум постепенно удаляется.

Эро. Я думаю о том, Камилл, что Анахарсису тридцать восемь лет, Эберу тридцать пять, оба в твоих годах, Филиппо, а Венсену двадцать семь, он на шесть лет моложе нас с тобой, Демулен.

Камилл. Это верно. (Внезапно нахмурившись, отходит от окна на середину комнаты, подпирает подбородок рукой и на мгновение остается неподвижен.)

Люсиль(у окна). Дождь идет! Вот досада!

Камилл(недовольным тоном). Не стой у окна, Люсиль, холодно. Отойди.

Люсиль(закрывает окно и с ребенком на руках отходит на середину комнаты, напевая).

Дождик идет,
И скоро вечер...
Домой, пастушка,
Гони овечек.

Камилл. Люсиль, Люсиль, злая ты женщина, как ты можешь петь эту песню? Когда я ее слышу, я всякий раз думаю, что тот, кто ее сочинил, томится сейчас в заключении.

Люсиль. Фабр? Да, правда! Бедный наш Эглантин! Они посадили его в Люксембургскую тюрьму совсем больного. Ну, ничего, выйдет!

Эро. Pur troppo![1]

Люсиль. Что он сказал? Конечно, какую-нибудь гадость?

Филиппо Он сказал не гадкую, а печальную вещь и притом совершенно верную.

Люсиль. Перестаньте каркать! Фабр будет освобожден. Неужели мы не сумеем его выручить?

Эро. Сам Дантон не мог его спасти.

Люсиль. Дантон — это другое дело! А уж если Камилл возьмется за перо и выложит все, что у него на сердце, вот увидите — двери тюрем распахнутся сами собой и поглотят...

Эро. Кого?..

Люсиль. Тиранов.

Эро. О легкомысленная пастушка, как плохо стережешь ты своих барашков!.. «Домой, пастушка!..» Вдумайся в смысл этой песенки.

Входит служанка, берет у Люсили ребенка и уносит его. Люсиль говорит с ней шепотом, уходит, возвращается; в продолжение этой сцены она все время в движении. Она занята разными домашними делами и между прочим принимает участие в общем разговоре.

Камилл. Люсиль права: надо бороться. Революцию совершили мы, и нам надлежит руководить ею. Мой голос еще не утратил власти над толпой. Стоило мне заговорить — и бешеные отправлены на гильотину. Никогда еще мы не были так сильны, будем же добиваться новых успехов: взять Люксембургскую тюрьму не труднее, чем Бастилию. Мы сокрушили девятисотлетнюю монархию, так неужели же мы не справимся с комитетом мерзавцев, которые пришли к власти благодаря нам и которые смеют злоупотреблять ею, чтобы погубить Конвент и Францию?

Филиппо(в волнении ходит взад и вперед). Подлецы! Если бы они только убивали! Но нет! Они припутали Фабра к лихоимству и хищениям в Ост-Индской компании; они сочинили всю эту небылицу, всю эту историю с евреями и немецкими банкирами, которые будто бы через посредство нашего друга подкупили Национальное собрание. Они сами знают, что лгут, но им мало убить своего противника — они прежде постараются облить его грязью.

Эро. У нас добродетельные враги: тебе не просто рубят голову, а во имя высших принципов, — по крайней мере утешение.

Камилл. Франция ненавидит Тартюфа. Выпорем ханжу и отколотим дона Базиля.

Филиппо Я исполнил свой долг — пусть каждый исполняет свой! Я вывел на чистую воду воров из Западной армии, из Сомюрского штаба. Я вцепился в горло этим прохвостам, и я не выпущу добычу, разве что голова у меня свалится с плеч. Я смотрю на вещи трезво: я отдаю себе отчет, что значит напасть на генерала Росиньоля и его прихвостней. Комитет пока меня не трогает — с одною лишь целью: чтобы потом вернее меня погубить. Какое гнусное обвинение собираются они взвалить на меня! При одной мысли об этом меня бросает в жар и в холод. Пусть гильотинируют, если желают, но пусть не порочат моей чести!