Дантов клуб

– Только не пускайте сегодня к ужину этого доброго Церберова крестника, мой дорогой Лонгфелло! – Филдс заправил салфетку за воротник рубашки. Они расселись по местам вокруг обеденного стола. Трэп протестующе заскулил.

– Как можно, Филдс, он же настоящий друг поэтов, – возразил Лонгфелло.

– Ага! Жаль, вас не было здесь в минувшую среду, мистер Грин, – не унимался Филдс. – Пока вы отлеживались в постели, а мы разбирались в кабинете с одиннадцатой песнью, этот настоящий друг поэтов великолепно разобрался с оставленной на столе куропаткой!

– Таковы его воззрения на «Божественную комедию», – с улыбкой произнес Лонгфелло.

– Странная история, – с рассеянным интересом заметил Холмс. – Я про то, что рассказал полицейский. – В теплом свете канделябра он некоторое время изучал оставленную Реем записку, затем перевернул ее и передал дальше.

Лоуэлл кивнул.

– Напоминает Нимрода[21]: что бы ни услыхал наш офицер Рей, для него это прозвучало младенческим лепетом мира.

– Я бы предположил, что это жалкая попытка итальянского. – Джордж Вашингтон Грин сконфуженно пожал плечами, затем глубоко вздохнул и передал записку Филдсу.

И вновь сосредоточился на еде. Всякий раз, когда, отложив книги, Дантов клуб отдавался застольной беседе, историк погружался в себя – ему было не под силу соперничать в яркости с вращавшимися вокруг Лонгфелло звездами. Жизнь Грина складывалась из кое-как подогнанных друг к другу малых посулов и великих провалов. Как публичный лектор он никогда не был достаточно силен, дабы удержать профессорский титул, на посту же священника так и не дослужился до собственного прихода (его лекции, говорили очернители, своей чопорностью напоминают проповеди, в проповедях же он чересчур увлекается историей). Сочувствуя старому другу, Лонгфелло всегда посылал на тот конец стола лучшую порцию любимого, по его разумению, стариковского кушанья.

– Патрульный Рей, – с восхищением произнес Лоуэлл. – Образцовый человек, вы согласны, Лонгфелло? Солдат великой войны и первый цветной полицейский. Увы, наш профессорский удел – стоять у причала и смотреть на тех немногих, кто уплывает вместе с пароходом.

– Однако благодаря нашим интеллектуальным упражнениям мы будем дольше жить, – возразил Холмс. – Ежели верить статье из последнего «Атлантика», ученость положительно влияет на долголетие. Кстати, поздравляю с очередным прекрасным выпуском, мой дорогой Филдс.

– Да-да, я также видел! Отличный матерьял. Весьма недурно для столь юного автора, Филдс, – заметил Лоуэлл.

– Гм-м… – Филдс усмехнулся. – Скоро я буду принужден консультироваться с вами, прежде чем позволять своим авторам касаться пером бумаги. Легко же разделалось «Ревыо» с нашей «Жизнью Персиваля»[22]. Посторонний читатель, должно быть, весьма удивлен – как же это вы проявили ко мне столь мало почтения!

– Полноте, Филдс, на эту чушь и дуть не следует, сама рассыпается, – отвечал Лоуэлл. – Вам лучше знать, надо ли было публиковать книгу, коя мало того что ничтожна сама по себе, так еще преграждает путь куда более достойным работам на тот же предмет.

– Я спрашиваю присутствующих, верно ли поступил Лоуэлл, напав в моем периодическом издании «Норт-Американ Ревью» на книгу, выпущенную моим же издательством!

– В свой черед я спрошу, – парировал Лоуэлл, – читал ли кто-либо эту книгу и согласен ли он опровергнуть мое заключение.

– От имени присутствующих я бы рискнул ответить «нет», – заявил Филдс. – ибо уверяю вас, с того дня как вышла статья Лоуэлла, не было продано более ни единой книги!

Холмс постучал вилкой по стакану.

– Настоящим обвиняю Лоуэлла в убийстве, ибо он безвозвратно уничтожил «Жизнь».

Все засмеялись.

– Она умерла, не родившись, судья Холмс, – отвечал подсудимый, – я всего лишь заколотил гроб!

– Скажите… – Грин как бы между прочим решил вернуться к излюбленной теме. – Кто-либо обратил внимание, как выпали в этом году Дантовы числа?

– Они точно сходятся с 1300 годом, – кивнул Лонгфелло. – И тогда, и теперь Страстная пятница выпадает на двадцать пятое марта.

– Великолепно! – воскликнул Лоуэлл. – Пятьсот шестьдесят лет назад Данте снизошел в cittadolente, город скорби. Путь это будет год Данте! Добрый знак для перевода. – Затем он спросил с ребячливой улыбкой: – Или недобрый? – Собственные слова напомнили ему об упорстве Гарвардской Корпорации, и улыбка поникла.

Лонгфелло сказал:

– Завтра я возьму наши последние песни «Inferno» и снизойду в преисподнюю типографии – KMalebranche[23] из «Риверсайд-Пресс»; мы подтягиваемся к финалу. В конце года я пообещал прислать Флорентийскому Комитету частное издание «Inferno», дабы внести скромный вклад в поминовение шестисотой годовщины рождения Данте.

– Знаете, мои дорогие друзья, – хмуро проговорил Лоуэлл, – проклятые гарвардские остолопы все не угомонятся – довели себя до белого каления от страсти закрыть мой Дантов курс.

– Плюс к тому Огастес Маннинг предупредил меня о последствиях публикации, – вставил Филдс, расстроено барабаня по столу пальцами.

– Отчего они решили зайти так далеко? – с тревогой спросил Грин.