Дао путника. Травелоги

– Надо быть кретином, – заметил Умберто Эко, – чтобы провести в Венеции больше двух дней. Там же нет ни одного дерева.

Спорить со знаменитостью у меня не хватило наглости еще и потому, что я испортил ему настроение, угостив щами. Откуда мне было знать, что, женившись на немке, писатель невзлюбил квашеную капусту.

Стоит однако признать, что мне уже приходилось сталкиваться с латинским темпераментом, сидя за столом, когда мы жили в Риме и собирались в Америку. Подружившись с соседом, я позвал его на гречневую кашу, контрабандой вывезенную с родины. Впервые попробовав это блюдо, итальянец схватил кастрюлю и опорожнил ее в унитаз.

– Ни одно разумное существо, – придя в себя, объяснил он, – не должно есть такую гадость.

– И он бесспорно прав, – выслушав меня, сказала венецианская славистка, преподававшая здешним студентам “Ночной дозор” и прочую классику. – Что касается Умберто Эко, то у нас принято бранить Венецию, как у вас – Диснейленд.

– Не вижу сходства.

– Китч вроде венецианской люстры. Безнаказанно ее можно повесить только в Венеции.

– Ну да. В ковбойских сапогах можно ходить только в Техасе.

– И только Бушу.

– Но вы же тут живете?

– Зимой. Это же не настоящий город. По вечерам горит одно окно на сто. Дворцы сдуру раскупили американцы и держат пустыми. Тут и школ почти не осталось, даже кинотеатра нет. У нас ничего не строили с XVIII века. Венеция – аппендикс истории. Как говорил Паунд – шелковые лохмотья.

– За это мы ее и любим.

– Еще бы не любить, – неожиданно быстро согласилась собеседница и указала на лавку гондольеров.

На витрине лежало все необходимое: золотые флажки со львом, канотье, тельняшки, презервативы.

– Вы же знаете, каждый гондольер – поэт, певец и сводник.

Я не знал, но голос понизил: вокруг говорили по-русски.

Присматриваясь к приезжим, я сунулся за дамой в магазин. Продавщица участливо, как в разговорнике, обратилась к вошедшей:

– Вы говорите по-немецки? Французски? Английски?

– Нет, – взвесив, ответила женщина по-русски.

– Вот и хорошо, я сама из Молдовы.

– Даки, – с умилением вспомнил я любимую книгу школьных лет “История СССР с глубокой древности”, – не зря у них гостил Овидий.

Ночью выпал туман и в лагуне отменили навигацию. До вокзала добрались на водном такси. С катера даже в самых узких каналах не видно было домов. Венеция исчезла, как женщина под одеялом. Но я знал, что она там есть, и жадно смотрел в мокрую тьму, не желая расставаться с южным краем нашей цивилизации.

Север

Грааль

Всем временам года я предпочитаю холодное, всякому направлению – северное, любым осадкам – снег, ибо он проявляет жизнь, обнаруживая ее следы.

Однажды я увязался в горы вместе с профессиональным следопытом. За деньги он работал в ФБР – искал сбежавших преступников, для души – ходил за зверьми. Пока мы карабкались на снегоступах к вершине, он лаконично исправлял мои ошибки.

– Кот?

– Енот.

– Лошадь?

– Олень.

– Собака?

– Койот. Ну как ты не видишь?! Дикий зверь идет целеустремленно, не разбрасываясь. И прыгает, как балерина, точно зная, куда приземлится.

К вечеру, когда снег познакомил нас со всеми горными жителями, кроме троллей, я окончательно окоченел, но на это мне никогда не приходило в голову жаловаться. Холод, по-моему, сам себя всегда оправдывает – этически, эстетически, метафизически. Он пробирает до слез, как музыка, и действует как лунный свет: меняет реальность, ни до чего не дотрагиваясь.

Фотографии и природу я предпочитаю черно-белыми – аскетическая палитра обнажает структуру, убирая архитектурные излишества. Поэтому когда древние китайцы писали пейзажи черной тушью, сложив в нее радугу, то у них получался не только портрет мироздания, но и схема его внутреннего устройства.

Если зима воспитывает чувство прекрасного, то холод обостряет переживание всего остального, начиная со времени: чем сильнее мороз, тем дольше тянется минута. Достигнув летального предела, искусство становится искусством выживания. Быт высоких широт придает каждой детали скудного обихода забытую нами красоту необходимого: костяные солнечные очки, надетый на себя водонепроницаемый каяк, мороженое из китового сала, средство от цинги, которым служит мясо живого тюленя.

Живя в окрестностях небытия и ощущая трепет от его близости, северные народы обычно молчаливы, часто сосредоточены и склонны к пьянству. За пять тысяч лет они сумели полностью вписаться в среду, в то время как мы ее переписываем, постепенно превращая в пятницу. Приспосабливая мир к себе, прогресс делает его сразу и больше, и меньше – как это случилось с Севером. За последние полвека полярная шапка сократилась вдвое: ушанка стала тюбетейкой.

Охваченные утилитарным зудом, мы рады принести ему в жертву главный ресурс Севера – запас пустоты, спрятанной под вечными льдами. Чистый излишек пространства, как высокие потолки или тонкая рифма, – необязательная роскошь, придающая жилью достоинство, а стихам оправдание. Говорят, что, мысля, мы используем свой мозг лишь на несколько процентов. Остальное, видимо, уходит просто на то, чтобы быть человеком.