Дар

Патриция бросилась бежать с конюшни сломя голову – она торопилась очутиться дома, торопилась очутиться в безопасности собственной спальни. Попав туда, она захлопнула за собой дверь с такой силой, словно за ней гнались. Выбившись из сил, она опустилась на постель рядом с Таксомотором, который недоуменно посмотрел на нее, а потом зевнул.

Мысли Патриции были, как в тумане. Она, должно быть, и впрямь сошла с ума – выбежать из дому во мраке ночи разве что не голою. Но ее так очаровало волшебство искусства коня и наездника, что она просто об этом не подумала. Но как ей теперь, после того, чтобы произошло, брать у него уроки? Ей придется попросить его покинуть ее дом – правда, тогда он заберет с собой обоих коней. А ведь все происшедшее было скорее ее виной, чем его. Разумеется, он неверно истолковал ее появление. «О Господи, почему я вечно ухитряюсь все испортить?»

Она бросилась на постель, она пыталась забыть о происшедшем, пыталась представить себе, будто на самом деле ничего не произошло, пыталась забыть о том, насколько волнующим показался ей его поцелуй.

– Ох, Том, возвращайся поскорее, – прошептала она, уткнувшись лицом в подушку.

Мигель сел у себя в постели. Он потянулся за бутылкой, наполнил стакан, сделал большой глоток, но вино не принесло ему привычного успокоения. Все его тело дрожало от возбуждения.

Какого черта он посмел вообразить себе такую чушь? Но ведь она пришла к нему практически обнаженной… сквозь прозрачную ночную сорочку рвались наружу ее груди. Но что бы он сделал, если бы она в конце концов не оказала ему сопротивления? Взял бы ее прямо на конюшне? Позволил бы ей отстегнуть у него с ноги протез? Стал бы свидетелем того, как она смотрит на эту несчастную культю с жалостью… или с отвращением? «О Господи, какой же я идиот!»

В конце концов вино начало оказывать всегдашнее воздействие. Уже порядочно захмелев, он услышал какой-то настойчивый беспрестанный звон. Ему понадобилось определенное время на то, чтобы сообразить, что звонит телефон.

Он взял трубку.

– Эмилио!

– Мигелино! Когда ты возвращаешься?

– Наверное, на следующей неделе. Через парочку уроков новой владелице Ультимато навсегда расхочется садиться в седло.

– Так что, старая наследница пришлась тебе не по вкусу. А что, она так уродлива?

– Да нет. Она не стара и не уродлива. Наоборот, она очень красива.

– Вот как! Значит, ты заболел?

– Да, Эмилио, заболел. Тоской по родине.

– Я пришлю тебе еще ящик вина.

– Привези его сам.

– Я пришлю его с Исабель.

– Какого черта! Что за ерунду ты несешь?

– Я столкнулся с ней прошлым вечером в баре. Она не переставая о тебе расспрашивает.

– Только не вздумай ей ничего рассказывать.

– Но мне пришлось.

– Что ты хочешь сказать?

– Она была так взволновала тем, что ты после похорон не прибыл на поминки… и так внезапно уехал, даже не попрощавшись с нею…

– Ну, и что же ты ей сказал?

– Дал номер твоего телефона.

– Ах ты, черт! А я-то надеялся от нее избавиться.

– Но с какой стати?

– Она мне опостылела. Сучка недоделанная!

– Недоделанная – или неуделанная?

Эмилио опять удалось добиться своего – Мигель поневоле расхохотался.

– Можешь уделать ее, если тебе так хочется. Вдруг по всей линии послышался треск.

– Эмилио!.. Эй, Эмилио, ты меня слышишь? Послышался голос португальской телефонистки:

– С каким номером вас соединить?

– Пожалуй, не стоит, – отказался Мигель. – Он сам мне перезвонит.

* * *

Патриция сидела, свернувшись в клубок, под ивой на лошадином кладбище и горько плакала. Она сидела, обхватив руками колени, а письмо от Тома валялось рядом с нею на земле – он откладывал свой приезд на целый месяц. Были у него на то самые серьезные причины – в его помощи нуждались больные и несчастные, – и он обещал провести с ней новогодние праздники. И все равно, слезы лились в два ручья. Она не жалела самое себя, но ей было невыразимо грустно. Какая-то часть ее души была безнадежно пуста… а именно здесь пустоты она не терпела. И Том бы сумел заполнить собой эту пустоту, на сей счет у нее не было ни малейших сомнений, но как раз сейчас она чувствовала себя всеми покинутой. Разумеется, она могла бы поделиться своим горем с приятельницами – с Джоанной Бенсон, с Лаурой, – но она терпеть не могла показывать людям, в каком разладе с миром и с самой собой на самом деле живет. Иногда она казалась себе сильной, но тут же на нее накатывала печаль, и она была не в силах удержаться от слез. В такие минуты она приходила сюда, садилась наземь и размышляла о том, как хорошо было бы оказаться похороненной здесь, среди старых друзей, не испытывающих перед смертью никакого страха – и умерших так, словно они всего лишь уснули.

Как раз сейчас, в приступе тоски после получения неприятного известия, у нее не было ни желания, ни сил объясняться с Мигелем Кардигой. Впрочем, она решила пока и не заикаться о том, что произошло в стойле, и предоставить событиям развиваться своим чередом.