Дар

«Квартирка–то славная! — хихикала она, внутренне сжимаясь от того паскудного чувства, что испытывают люди, втайне надеясь на скорую смерть близкого человека. — Чудесная квартирка!»

Поначалу ей даже и в голову не пришло навестить мужа в госпитале. Впрочем, по прошествии некоторого времени она оклемалась и даже собрала мужу сверток, вложив в него дебелую курицу, два почерневших яйца и огурец, очертания которого навели ее на гадкие мысли. Причесываясь перед зацелованным мухами зеркалом, она то и дело поглядывала в сторону свертка, заливалась краской и махала пухлой лапкой своему отражению, мол, будя, будя!

Выходя, беззлобно стрельнула глазами в старую кошку невообразимой расцветки, что примостилась на серванте, погрозила ей отчего–то пальцем и вышла, прижав к груди сверток.

По пути в госпиталь она сумрачно насвистывала дикие совершенно мелодии, потаенно представляя себе то огурец, то безногого мужа. Причем чем ближе она подходила к зданию госпиталя, тем более ассоциировался муж именно с огурцом, у которого отняли половину. Входя в черные от времени и страдания двери больницы, она подумала даже о том, чтобы уговорить лечащего врача ампутировать Евгению Валентиновичу вторую ногу, для симметрии.

В больнице царил смрад. В полутемных пахучих коридорах бесцельно слонялись умирающие. Многие из них слишком отчаялись уже, чтобы говорить, и лишь протягивали вперед истощенные руки. То и дело проносились коридорами остервенелые нянечки, из кабинетов выглядывали жирные усатые врачихи, облаченные в желтые от мочи халаты. Жена Евгения Валентиновича даже было растерялась от этой суеты. Поймав за шиворот тусклую полуживую старуху–сиделку, она засипела ей в ухо:

— К Щекоткину, в третье!

— Ампутант? — пискнула старуха. — Вверх по лестнице и направо. — Тотчас же, ощерившись, куснула жену за ладонь, вывернулась и, набычившись, побежала прочь.

Озадаченная и ошеломленная женщина еще некоторое время блуждала по коридорам. На счастье, ей встретился хилый старик–офтальмолог, заросший бородой до бровей. Участливо взял он ее за руку и, непрерывно шамкая, довел до хирургического отделения.

— Вашему мужу нужны новые глаза, — заявил он, — новые бирюзовые глаза.

Щекоткина в ужасе уставилась на мудрого офтальмолога, но он уже спешил прочь, роясь в карманах, словно именно там надеялся отыскать новые глаза для ее мужа.

Подойдя к палате, за дверью которой в тоскливом одиночестве лежал Евгений Валентинович, Щекоткина остановилась и было повернула назад — до того ей вдруг расхотелось смотреть на обезображенного супруга, но все же пересилила себя и шагнула внутрь. Евгения Валентиновича она заметила не сразу. Его кроватка стояла в темном углу, против окна. Сам он, укутанный по шею в несвежее одеяло, казался крошечным и почти уже нездешним. Щекоткина внутренне вздохнула с облегчением: судя по прозрачному совершенно лицу, супругу осталось недолго.

Евгений Валентинович лежал на спине, часто и быстро дыша. Обрубок левой ноги угадывался под одеялом. Лицо его было суровым и гордым, нос дерзко торчал вперед. Почувствовав укол скорби, подобный булавочному, Щекоткина вздрогнула, но тотчас же взяла себя в руки. Теперь, когда смерть мужа казалась ей неизбежной и скорой, она могла позволить себе его пожалеть и даже немного полюбить. Ей казалось, что культивируя в себе это благородное чувство, она вернет толику своей былой красоты.

Стоя над кроваткой Евгения Валентиновича, она испытывала противоречивые эмоции. С одной стороны, ей было немного жаль старика — все же нога, нога… С другой стороны, вид его — впалые щеки и яростное положение губ раздражали и внушали легкий страх. То ей казалось, что старик уже умер и движение простыни вызвано не дыханием, но трупными червями, копошащимися в груди его, то грезилось, что в районе отрезанной ноги подозрительно топорщится простыня.

«Хоть бы помер, нелюдь», — вдруг подумалось ей. Мысль была ясной и недвусмысленной. Разумеется, Евгений Валентинович должен умереть. Так будет лучше для всех.

Внезапно муж открыл глаза. Его зрачки черными точками плавали в желтоватом месиве радужной оболочки. Бессмысленно оглянувшись, он не сразу заметил жену, а заметив ее, не сразу признал.

— Го-о… — булькнул он.

Скорчившись в приветливой гримасе, Щекоткина присела на краешек стула.

— Ко–о–о… — жалобно замычал муж.

— Что, Женечка, болит?

— Кошка! — наконец выдавил из себя старик. Лицо его побагровело. Глаза беспокойно бегали по углам палаты.

Щекоткина напряглась. Странно и дико было услышать от мужа не приветствие, но слово «кошка», в самом звучании которого было нечто зловещее. Странно и дико было и то, что на секунду ей показалось, что она понимает, почему муж спросил ее именно о кошке. Ей стало стыдно. Впрочем, чувство это тотчас же прошло, уступив место раздражению.

— Какая кошка, Женечка? — участливо спросила она и похлопала по простыне, как раз по тому месту, под которым предположительно скрывался обрубок. Старик застонал, но глаза не отвел.

— Кошка моя… как? — горько спросил он, будто в сильнейшей душевной муке.

«Бредит» — догадалась Щекоткина.