Дар дождя

Она была права. Теперь я видел, чего ждал, настоящую причину, по которой все эти годы хранил свой меч. Я пододвинул мечи ближе друг другу, чтобы они почти соприкасались: Облако и Иллюминация, тень и свет.

Она положила письмо Эндо-сана, то письмо, что привело ее ко мне, на татами.

– Вы так его и не прочитали.

Я не отрывал от него глаз, пока плетение татами не заплясало волнами перед моим неподвижным взглядом. Я отвел глаза и наконец сказал:

– Не думаю, что хочу знать, что в нем. Наверное, мне пора его отпустить.

Я помог Митико подойти к двери, и она прислонилась к косяку. Я указал ей на землю под деревом, где я похоронил Эндо-сана.

– Я не поставил ни знака, ни надгробия. Когда меня не станет, никто никогда не узнает, где он лежит.

Все ее внимание обратилось к безымянной могиле, и на миг, быстрый, как камень, пролетающий над гладью озера прежде, чем пойти ко дну, я увидел воспоминание ее любви к Эндо-сану.

Она рыдала у меня на руках. Мы чувствовали его присутствие, чувствовали, как нас обнимают его руки, – и впервые с окончания войны, полвека спустя, я понял, что мы наконец-то обрели мир. Больше ничто не могло причинить нам вред.

Глава 23

Я принял приглашение Исторического общества Пенанга посетить прием, посвященный пятидесятой годовщине окончания японской оккупации, который должен был состояться в резиденции губернатора Пенанга. С объявления независимости в пятьдесят седьмом году этот пост занимала череда малайских и китайских назначенцев. Правление англичан осталось только в теплых воспоминаниях.

За несколько дней до приема мне позвонила секретарь общества и спросила, не смогу ли я передать им в дар какой-нибудь предмет, напоминающий о войне. Я ответил, что подумаю, что можно сделать.

Я сообщил Адель и всему штату сотрудников «Хаттон и сыновья», что нашел подходящего покупателя для своей семейной компании и что их трудоустройству ничто не угрожает, потому что это стало одним из условий сделки. Рональд Кросс, теперь возглавлявший «Эмпайр-трейдинг», который после войны вернулся из Австралии, чтобы принять бразды правления у Генри Кросса, был очень заинтересован в расширении семейного предприятия для своих внуков. Я был уверен, что Рональд, проживший на Пенанге всю жизнь, с уважением отнесется к памяти всех Хаттонов, связанных с мечтой моего прадеда.

После объявления Адель вошла ко мне в кабинет и обняла меня.

– Я буду ужасно по вам скучать.

– Вам нужно выйти на пенсию, – ответил я.

Мне вспомнилось, что она ненамного моложе меня.

– И что я буду делать? Сидеть дома и нянчить внуков? – При этой мысли ее передернуло, и я рассмеялся.

– На завершение продажи уйдет несколько месяцев. Я по-прежнему буду жить на Пенанге. Я никогда не уеду. Приезжайте ко мне в Истану в любое время.

Она отстранилась.

– За все эти годы вы впервые пригласили меня в гости.

– Мне давно нужно было это сделать.

* * *

На празднование годовщины пришли все, кто сражался на войне, все, кто еще был жив. Это было странное сборище: в основном старики, встретившие друзей, возможно, в последний раз. И поэтому, когда они с нежностью вспоминали о выходках и причудах умерших друзей и потерянных возлюбленных, их голоса были громче, смех – раскатистее, а слезы – горше, но радостнее, чем в предыдущие годы. Я обошел застекленный стенд с коллекцией керисов моего отца, которую я передал в дар Историческому обществу Пенанга от его имени. Кроме них, здесь была выставка памятных предметов и документов военной эпохи. Мое внимание привлекла выцветшая фотография, к которой я подошел.

На фото был молодой парень европейской внешности, как мне показалось, чуть ли не мальчик, стоявший в ряду суровых японских чиновников, наблюдая за подъемом японского флага. Среди них он казался потерянным и не в своей тарелке, но на его лице читались сила и решимость. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что этим молодым человеком был я сам. Я попытался найти Эндо-сана, но его давно вырезали из снимка.

Президент Исторического общества Пенанга в довольно длинной речи поблагодарил господина Филиппа-Арминия Кху-Хаттона за усилия по защите исторического наследия острова и за щедрость, поскольку он передал Обществу пару бесценных образцов оружейного мастерства. Впервые в жизни попросив использовать свое полное имя, я пережил миг изумления– чуть ли не повернулся посмотреть, о ком это говорят, – а затем подошел к подиуму и передал президенту мечи Нагамицу. Под светом прожекторов казалось, что в них нет ничего примечательного. Щелкнуло несколько фотовспышек, и я отпустил мечи, молча с ними попрощавшись.

Дома я не отправился спать, а вместо этого вышел к своей одинокой казуарине. Я достал нефритовую булавку деда, которую не снимал с той минуты, как он мне ее подарил. Она лежала на таинственных линиях ладони, прохладная и невесомая, и я подумал о своей жизни, обо всем, что со мной случилось, и о каждом, кого я знал.