Дар дождя

Дни после приема тянулись медленно и бесцельно. Когда Уильям упаковывал вещи, свой любимый фотоаппарат и оборудование для проявки, или когда мы сидели в саду и разговаривали за мятным чаем со льдом, или плавали в бассейне, возникало чувство, что что-то вот-вот подойдет к завершению. Уильям уже получил повестку с предписанием явиться к месту службы на линкоре «Принц Уэльский», и мы ждали этого дня, надеясь, что он не придет.

Дед остановился в доме тети Мэй и навещал нас почти ежедневно. Ему удалось поладить со всеми, даже с Эдвардом, чье высокомерие не выдержало перед стариком. Эдвард верил во врожденное превосходство европейцев над местными жителями, и мне доставляло тайное удовольствие наблюдать, как ослабевали его жизненные убеждения. Я сам так долго жил с похожими заблуждениями, что их разоблачение заставляло меня восхищаться дедом еще больше. С одной стороны, мне было жаль Эдварда: мой дед был ему никем, поэтому он ничем не был ему обязан. Однако другая часть меня – часть, унаследованная от матери, – была уверена, что дед заслуживал безусловного уважения просто в силу своего возраста.

Каждый раз, за несколько минут до того как в строго назначенное время за ним приезжал шофер, дед просил меня пройтись с ним по пляжу, и мы проводили наедине краткий миг, чем я очень скоро стал дорожить.

– Я скоро вернусь в Ипох, – сказал он однажды после обеда, когда мы смотрели на остров Эндо-сана. – Но в следующий раз мне бы хотелось задержаться подольше.

– Если у тети Мэй слишком тесно, вы всегда можете остановиться у нас.

Он покачал головой:

– Мужчина всегда должен быть хозяином в собственном доме, особенно если у него такой тяжелый характер, как у меня. Я подумываю открыть свой дом на Армянской улице.

– У вас там дом? – Я никогда не слышал, чтобы тетя об этом упоминала.

– Да. Мой первый дом в Малайе, до того как я переехал в Ипох, поближе к своим рудникам. Я никогда не думал его продавать.

– Тогда мама давно вас простила, ведь она выбрала «Арминий» моим вторым именем.

Мне никогда не нравилось это имя, я считал выбор матери нелепым. Но теперь мне показалось, что понял, какое сообщение она хотела таким образом передать отказавшемуся от нее отцу, – и это смягчило жестокую боль, которую мне пришлось вынести в детстве от одноклассников, постоянно дразнивших меня кличками вроде «вшивый Арминий» и считавших себя очень остроумными.

– Я никогда не думал, что это именно так, но, да, возможно, – ответил дед, хотя и без моей убежденности.

– Вам все еще не нравится отец? Вы всегда уезжаете до того, как он вернется домой.

– Ты очень проницателен. Годы, проведенные в горечи, не так просто смахнуть. Нам нужно время, чтобы снова привыкнуть друг к другу. По крайней мере, теперь мы разговариваем при встрече, а не шипим, как коты, перешедшие друг другу дорогу.

– Он любил ее всем сердцем, вы должны в это поверить. – У меня перед глазами непроизвольно засверкали рассыпанные по темноте светлячки.

Дед вдруг показался очень старым, почти иссохшим, и я с трудом удержался, чтобы не помочь ему устоять на ногах.

– Это означает, что со всем случившимся – моим потраченным впустую временем, ее смертью, его утратой, – со всем этим еще труднее смириться, разве не так?

У меня не было слов, чтобы его утешить, чтобы опровергнуть высказанную им правду. Я видел боль, которую он носил в себе с дня смерти моей матери; я знал, что эту ношу ему никогда не удастся сбросить. Меня пугало, что человек мог быть вынужден нести такой груз, потому что если то, что говорили они с Эндо-саном, было правдой, и груз увеличивался от одной жизни к другой, то как можно выдержать такое бесконечное нагромождение горя?

Еще хуже было то, что эту ношу нам не дано было по-настоящему разделить даже с самыми близкими людьми. В конце концов, наши ошибки принадлежали только нам и за их последствия мы должны были отвечать в одиночестве.

Скоро настал день, когда Уильям должен был нас покинуть, и провожать его было тяжело. Когда мы прощались под навесом крыльца, он был уже в форме, и набитые вещмешки жались к его ногам, как преданные гончие, не желавшие отпускать хозяина. Брат казался счастливым, его глаза сверкали, а волосы были тщательно напомажены до лакированного блеска.

Отец крепко обнял его:

– Уильям, я горжусь тобой.

Оторвавшись от отца, Уильям охватил взглядом дом, переведя глаза с одного его крыла на другое, а потом подняв их к окнам второго этажа. Оглянулся на сад, на фонтан моей матери, на карповый пруд отца и на цветы, распустившиеся в полную силу под чистым небом. Наверное, к нему наконец пришло понимание того, что ждало его за порогом, высветив все то хорошее, чем была наполнена его жизнь, потому что он вдруг посерьезнел и в его глазах промелькнула грусть. Поддавшись порыву и не заботясь о том, что может опоздать, он вытащил из мешка фотоаппарат и попросил дядюшку Лима сфотографировать нас всех вместе.