Дар Гумбольдта

— Я посоветовалась с хорошим юристом, и мой контракт со «Стейнхалс» принесет нам минимум тридцать тысяч, если они возьмут опцион[382]. Все зависим от сметы, мы можем получить даже семьдесят тысяч. Все прояснится примерно через два месяца. В конце февраля. Знаешь, что я думаю, Чарли, мы с тобой как совладельцы должны заключить отдельный контракт.

— Ладно, Кэтлин, давай не усугублять ирреальность событий. Никаких контрактов. Мне не нужны эти деньги.

— Я так и думала до сегодняшнего дня, ведь кругом только и говорят о твоем миллионном состоянии. Но прежде чем подписать счет в Пальмовом зале, ты пересчитал все дважды, сверху вниз и снизу вверх. И даже побледнел. А потом, я заметила, с каким трудом ты решился на чаевые. Не надо смущаться, Чарльз.

— Нет, нет, Кэтлин, у меня куча денег. Таким меня воспитала юность во времена Великой депрессии. Кроме того, цены там грабительские! Людей старшего поколения такое возмущает.

— Но я слышала, ты судишься. Я знаю, что происходит, когда в человека вцепляется свора адвокатов и судей. Не зря же я управляла ранчо в Неваде.

— Конечно, тяжело зависеть от денег. Чувствуешь себя так, будто вмерз в ледяной куб. Но невозможно добиться успеха, а потом жить спокойно. Так не бывает. Этого Гумбольдт, очевидно, не понимал. Неужели он думал, что деньги возведут стену между успехом и провалом? Значит, он так ничего и не понял. Как только на тебя сваливаются большие деньги, с тобой происходят разительные метаморфозы. Приходится бороться с мощнейшими силами, внутренними и внешними. В успехе практически нет ничего личного. Успеха добиваются только деньги.

— Ты просто пытаешься сменить тему разговора. Ты всегда был очень наблюдательным. Год за годом я видела, как внимательно ты присматриваешься к людям. Будто ты их видишь, а они тебя нет. Но сейчас, Чарли, ты не единственный наблюдательный человек.

— Стал бы я останавливаться в «Плазе», если б разорился?

— С молодой дамой? Пожалуй.

Эта крупная, постаревшая, но по-прежнему привлекательная женщина со срывающимся резким голосом и впалыми щеками, делавшими ее лицо милым и печальным, внимательно меня изучала. Ее взгляд, слегка потупленный и какой-то неуверенный из-за привычки к покорности, излучал доброту и тепло. И вообще меня глубоко трогают люди, которые пытаются разобраться в моем положении.

— Если я правильно поняла, ты собираешься с этой дамой в Европу. Так мне сказал Хаггинс.

— Да, — кивнул я, — это правда.

— И..?

— И что? — сказал я. — Бог его знает.

Я мог сказать ей больше. Мог признаться, что утратил серьезное отношение к вопросам, к которым серьезно относятся другие серьезные люди, к неверно сформулированным вопросам метафизики или политики. Разве мне нужен точный и прозаический повод лететь в Италию с прелестной женщиной? Я искал необыкновенной нежности, искал любви и наслаждения, исходя из мотивов, пожалуй, более уместных лет тридцать назад. Чего ждать, если наверстываешь в шестьдесят то, что недополучил в двадцать? И что делать, если все-таки наверстаешь? Я не прочь был открыть этой доброй женщине свое сердце. Потому что заметил явные признаки того, что и она вышла из состояния духовного сна. Мы могли обсудить множество замечательных тем, например, почему спячка запечатывает души людей и почему пробуждение происходит так судорожно и не думает ли она, что душа может перемещаться в пространстве отдельно от тела, и не кажется ли ей, что не существует сознания, способного обходиться без телесной оболочки. Я боролся с искушением рассказать ей, что у меня своя, персональная точка зрения на проблему смерти. Я размышлял, можно ли серьезно обсудить с нею задачу, поставленную перед писателями Уолтом Уитменом, утверждавшим, что демократия может погибнуть, если поэты не посвящают ей великих поэм о смерти. Я чувствовал, что Кэтлин именно та женщина, с которой можно об этом поговорить. Но я попал в довольно двусмысленную ситуацию. Старый бабник, потерявший голову из-за красивой девицы, которую интересует только его кошелек, романтик, собравшийся воплотить в жизнь мечты юности, внезапно загорается желанием обсудить сверхчувственное сознание и великую поэму о смерти, посвященную демократии! Брось, Чарли, не делай этот безумный мир еще безумнее. Именно потому, что Кэтлин была той женщиной, с которой я мог поговорить, я промолчал. Из уважения. Я решил, что дождусь момента, когда продумаю эти вопросы глубже, когда буду знать больше.

Она сказала:

— На следующей неделе я буду в «Метрополе» в Белграде. Давай держать связь. Я составлю контракт и вышлю его тебе.

— Нет, нет, не стоит беспокоиться.

— Почему? Потому, что я вдова и ты не хочешь получить от меня свои собственные деньги? Посмотри на это с другой стороны. Мне не нужна твоя доля.

Добрая женщина. Она понимала истинное положение вещей — я тратил на Ренату большие деньги и был на грани разорения.

* * *

— Дорогая, зачем ты утащила мою туфлю?