Дар Гумбольдта

Не о такой жизни я грезил в плюшевом кресле «Боинга-747», проносясь над глубинами атлантических вод. Тогда я говорил себе, что пузырек воздуха в запаянной ампуле плотницкого уровня можно вернуть в центр. Теперь же я сомневался даже в том, а был ли вообще этот пузырек. Ну, и еще Европа. Сегодня она уже не так сильно притягивает американских интеллектуалов. Ни к чему хорошему она мир не привела. Только ограниченный человек (такой, как вульгарная девка, Рената — если не ходить вокруг да около) может приехать сюда, питая серьезные надежды приобщиться к культуре. Надежды, которыми пестрят женские журналы мод. Впрочем, должен признаться, что на этот раз я тоже ехал в Испанию в поисках высоких идеалов или остатков этих идеалов. Когда-то здесь создавались шедевры, вдохновленные высоким духом. И остатки святости и святого искусства сохранились здесь до сих пор. На углу Двадцать шестой и Калифорния-стрит или в чикагском Плейбой-клубе не полюбуешься на святого Игнатия, святую Терезу, Иоанна Крестителя, Эль Греко и Эскориал. Только вот Сеговия так и не разжилась маленькой семьей Ситринов во главе с Папочкой, занятым отделением сознания от его биологического основания, и сексуально восторженной Мамочкой, приторговывающей антиквариатом. Рената слишком грубо оттолкнула меня и слишком глубоко задела при этом мое человеческое достоинство. Кстати, траур, который я носил, помог мне в какой-то степени восстановиться. Черные одежды склоняли испанцев к дружелюбию и учтивости. Скорбящий вдовец и бледненький американский сирота задевали за живое продавцов на рынке, а особенно женщин. В пансионе нами заинтересовалась секретарь датского посольства. Она и сама была очень бледная, но ее бледность имела совершенно иное происхождение, чем у Роджера. Лицо этой дамы отличалось страшной худобой и чахоточной бледностью, так что помада на ее губах буквально пламенела. После обеда она подкрашивала губы с каким-то странным ожесточением. И все же в ее намерениях не было ничего плохого. Как-то в воскресенье после обеда я совсем расклеился, и она пригласила меня прогуляться. Надела похожую на колокол или ведро шляпку, и мы стали медленно прохаживаться, так как у нее болело бедро. И вот, ковыляя рядом со мной по дорожке в празднично одетой толпе, она завела разговор о скорби.

— Ваша жена была красива?

— О да, очень красива.

— Вы, американцы, так лелеете свою печаль. Давно она умерла?

— Шесть недель назад.

— На прошлой неделе вы говорили — три.

— Вот видите, я потерял ощущение времени.

— Но сейчас вам пора снова стать на ноги. Иногда нужно сделать усилие — и освободиться. Как там говорят? Выйти из штопора. У меня в комнате есть немного бренди. Приходите, когда мальчик заснет, пропустим по рюмочке. Как я поняла, вам приходится спать вместе с ним на двуспальной кровати?

— Нам пытаются найти две односпальных.

— Он беспокойный? Дети часто толкаются во сне.

— Роджер спит спокойно. А я все равно не сплю. Лежу и читаю.

— Мы можем найти более интересные занятия, чтобы скоротать ночь, — сказала она. — Какая польза от горьких раздумий? Она ушла.

Вот именно, ушла. Это полностью подтвердилось. Она написала мне с Сицилии. В субботу, то есть вчера, я зашел в «Риц» проверить почту и получил письмо от Ренаты. Потому-то я и расстроился и всю ночь не спал, вчитываясь в ее строки. Я страдал так сильно, что никак не мог сойтись поближе с фрекен Ребеккой Волстед, с этой яростной бледной хромой женщиной. Я чуть ли не жалел, что Роджер такой славный ребенок. Он даже не толкался во сне. Не доставлял мне никаких хлопот. Милый маленький мальчик.