Дар Гумбольдта

Дениз пилила меня постоянно. Например, так: «Смотрю я на тебя, Чарли, и не могу поверить! Неужели это тот самый человек, жизнь которого отмечена изумительными озарениями, автор множества книг, уважаемых эрудитами и интеллектуалами всего мира? Иногда я спрашиваю себя — неужели это мой муж? Человек, которого я знаю? Ты читаешь лекции в лучших университетах, тебе дают гранты, ты знаком с важными людьми, тебя окружает почет. Де Голль сделал тебя кавалером Почетного легиона, а Кеннеди пригласил нас в Белый дом. Твоя пьеса имела успех на Бродвее. И какого же черта ты после всего этого делаешь? Едешь в Чикаго! И носишься повсюду со своим идиотскими чикагскими школьными приятелями, с этими уродцами. Это же умственный суицид, позыв к смерти! А действительно стоящие люди — архитекторы, психоаналитики и даже университетские профессора — тебе не интересны. Когда ты настоял на переезде сюда, я постаралась устроить твою жизнь. Отказалась от себя. Тебе не нужны были Лондон, Париж и Нью-Йорк. Ты хотел вернуться в эту дыру — в это мертвое, мерзкое, вульгарное, ужасное место. И все потому, что в душе ты так и остался мальчишкой из грязных закоулков. Твое сердце здесь, в трущобах старого Вест-Сайда. А я растрачиваю себя на домашние дела…»

В ее словах была изрядная доля правды. Моя старенькая мама назвала бы Дениз «еdel, gebildet, gelassen» — то есть благородной, образованной, спокойной. Дениз принадлежала к высшим слоям общества. Она выросла в Хайленд-парке. Посещала Вассар-колледж[96]. Впрочем, ее отец, федеральный судья, тоже родился в «трущобах Вест-Сайда». Его отец был окружным организатором на выборах Морриса Эллера[97] в бурные дни Большого Билла Томпсона[98]. Мать Дениз подцепила судью, еще когда он был зеленым юнцом, всего лишь сыном продажного политика, занялась его воспитанием и излечила от вульгарности. Дениз надеялась провернуть тот же номер со мной. Но, как ни странно, от отца она взяла больше, чем от матери. В те дни, когда Дениз становилась немногословной и даже грубой, в ее высоком напряженном голосе проявлялся тот самый мелкий политикан, ее дедушка. Из-за этого она ненавидела Джорджа всей душой.

— Не приводи его в дом, — твердила она. — Мне противно видеть его задницу на моем диване и ноги на моем ковре. Ты, как та загнанная скаковая лошадь, которой нужен козлик в стойле, чтобы успокаивать нервы. Джордж Свибел — твой козлик.

— Он мой друг, старый друг.

— Что-то мне слабо верится в твою привязанность к однокашникам. У тебя nostalgie de la boue1. Разве не он таскает тебя к шлюхам?

Я пытался ответить достойно. Но по правде говоря, гораздо больше мне хотелось подогреть конфликт и спровоцировать Дениз. Когда у прислуги был выходной, я привел Джорджа к обеду. Выходной прислуги — день страданий Дениз. От домашней работы у нее сводило зубы. А необходимость готовить просто убивала. Она предложила пойти в ресторан, но я сказал, что хочу пообедать дома. Поэтому в шесть часов она наспех смешала мясной фарш с помидорами, фасолью и молотым перцем. Я предложил Джорджу:

— Раздели наш chili con carne2. Откроем пару бутылок пива.

Дениз сделала мне знак выйти на кухню.

— Мне это все не нравится, — заявила она.

Она была взвинчена и настроена очень воинственно. Ее чистый голос дрожал и четко артикулировал восходящие арпеджио истерии.

— Тише, Дениз. Он может услышать. — Я понизил голос и сказал: — Позволь Джорджу попробовать твой chili con carne.

— Здесь мало. Не хватит даже на гамбургер. Но дело не в этом. Дело в том, что я не хочу подавать ему.

Я засмеялся. Частично от замешательства. Вообще-то, у меня низкий баритон, почти бассо профундо, но от такой провокации мой голос взвился до самых высоких регистров, возможно, даже до ультразвукового писка летучей мыши.

— Вы только послушайте! Какой визг, — фыркнула Дениз. — Ты выдаешь себя, когда смеешься. Ты, наверное, родился в угольной корзинке, а воспитывался в клетке с попугаями.

Ее огромные фиалковые глаза смотрели холодно и непреклонно.

— Ладно, — сказал я.

Я повел Джорджа в «Памп Рум». Мы ели дымящийся шашлык, который подавал марокканец в тюрбане.

— Не хочу вмешиваться в вашу семейную жизнь, но я заметил, что у тебя затруднено дыхание.

Джордж считает себя вправе говорить от имени Природы. Природа, инстинкт, сердце — вот что направляет его. Он биоцентрист. Надо видеть, как он втирает оливковое масло в свои огромные мускулы, в руки и грудь этакого Бен-Гура[99], надо видеть этот урок почтительности к своем организму. А после растирания он делает огромный глоток из бутыли. Оливковое масло из солнечного древнего Средиземноморья — нет ничего лучше для желудка, для волос и для кожи. Он относится к своему телу со сверхъестественным уважением. Он жрец слизистой своего носа, своих глазных яблок и ног.

— Рядом с этой женщиной тебе не хватает воздуха. У тебя такой вид, будто ты задыхаешься. Твои ткани не получают ни капли кислорода. Она доведет тебя до того, что ты заработаешь рак.