Дар кариатид

Дескать, бабник он, и где-то что-то натворил, за что сидел два года, а вышел из тюрьмы — опять накуролесил, и мечется теперь по свету, неприкаянный.

«Мало ли что люди языками чешут», — утешала себя Груша.

О многом хотелось ей спросить Григория, или просто помолчать рядом, но он, словно нарочно, не попадался ей на глаза. С удивлением Груша обнаружила, что и сама боится этой встречи. Может, и права мать?

* * *

Судьба подарила новую встречу только через неделю. День едва-едва затеплился вдали рассветом. Буренки сонно разгоняли полумрак своим мычанием.

— А ну, пошла, пошла, — плелась Груша за белой тёлочкой с рыжими пятнами, вяло подгоняла её хворостиной. Хоть спать на рассвете особенно сладко, да надо успеть отвести корову в табун до того, как Егорыч выгонит стадо на пастбище.

Но над мычащим стадом возвышался с плетью… Гриша.

— Григорий, — пробормотали ставшие вдруг непослушными губы девушки любимое имя.

— Здравствуй, красавица, — улыбнулся Григорий чуть смущенно, и эта неожиданная застенчивость удивительно шла ему.

«Все, что говорят, — неправда!» — раз и навсегда решила Груша ни о чем не расспрашивать Григория.

«Красавица» вонзилось в память и сладко саднило. Льстец! Искуситель сероглазый! Сероглазый…

— А где же Петр Егорыч? — только и нашла, что спросить Аграфена.

— Спит на печи, наверное, — рассмеялся Гриша. — Я теперь вместо него. Знаешь, как говорят теперь, молодым везде у нас дорога.

Григорий воровато огляделся, не видит ли кто их с Грушей.

— В Барском саду, как загонишь корову, — прошептал он быстро.

— Нет… Как же… — испугалась Груша.

Григорий нагнулся, сорвал травинку, задумчиво поднес её к губам.

— Или веришь слухам обо мне? — глаза Григория стали вдруг нехорошими, злыми.

— Нет! — испугалась Груша еще больше не то взгляда Григория, не то обидеть его своим недоверием.

Искорки снова блеснули в глазах пастуха, веселые и ласковые, как искры от огня в печи.

— Тогда приходи, — мягко приказал Григорий, и сорванная травинка щекотно скользнула по щеке и шее девушки.

Груша снова ринулась домой в смятении, и на этот раз её никто не догонял.

А вечером снова, как тучи, затмили рассудок сомнения. Идти- не идти? Что тут думать! Сказала же мать… Что сказала? Что и все говорят. Ну и пусть говорят! Язык без костей! Пусть мелют себя языками, раз им хочется, а она ни единому слову не верит, потому как…

«Или веришь слухам обо мне?» — снова отозвалось в сердце болью и жалостью.

— Не верю, милый! Ни одному слову! — наполнила решимость сердце девушки. — Тебе, одному тебе верю!

Груша накинула на плечи платок и выбежала за дверь, за ворота, по тропинке поспешила к саду.

Яблоки, как солнца без лучей, качались в ароматной высоте. Груши пахли ранней осенью и счастьем.

— Грушенька!

Как яблоко с ветки, ухнуло сердце, будто упало в траву. Не найдешь…

«Не найдешь, не найдешь…», — шепчут, шепчут деревья.

«Я твоя», — шелестит заходящему солнцу трава.

Алой истомой закат распластался на небе.

— Гриша!..

Груша слышала свой голос как будто со стороны, и удивлялась, что это её собственный голос — таким отчаянным, безрассудным счастьем он разливался по саду.

Словно брызги счастья — звёзды в небе. Ярче, ближе, чем вчера, чем раньше… Близко-близко… Тоже повторяют «Гриша, Гриша…»

— Груша…

Он все ещё близко, но голос уже далеко. И звезды опять далеко. Высоко. Одинокие звёзды.

— Груша…

Нерешительность в голосе предвещает прощанье. И, быть может, прощенье.

— Я ведь, правда, женат…

Звёзды падают, падают, падают…

— Почему же…

— Не спрашивай, Груша, не спрашивай, милая. Сам знаю… Подлец. Ударь меня, ударь…

— Не ударю. Не проси.

— Мне теперь назад, в Стародуб, надо.

Снова холодной мрачной стеной СТАРОДУБ.

— Простишь ли, Грушенька?

Звёзды падают, падают, падают… Миллиарды, мириады звёзд…

И снова понесло по свету Гришку-перекати-поле. Докатились слухи до Козари, что жена его скончалась в родах. А через пару лет опять вернулся на Смоленщину, помрачневший, как-то резко постаревший. В копне волос — седина дождинками, в глазах — усталость и холод. Ни слова Груше не сказал. На сына Ваню даже не взглянул. Обзавелся другими детьми, Грушин дом хоть не обходит стороной, да внутрь не заходит. Как будто и не было ничего между ними. Как будто не падали яблоки в шуршащую тишину. Как будто в звёздном свете не сходила на землю новая душа, а листья не нашептывали: «Ванечка».

Всю нерастраченную нежность перенесла Груша на сыночка. Был у Ванечки поясочек синенький, из ниток сплетенный, с кисточками на концах. Теперь уж таких не носили, а еще каких-нибудь лет пятнадцать назад вся деревня подпоясывалась. Всю боль обманутой женской надежды утопила в своей материнской любви. Синенький поясочек Ванюше под глазки ясные васильковые мать сплела. Даже злые языки и те примолкали перед этой любовью. Не серые, бесстыжие, как у отца. Как небо — ясные-преясные.

— Опять Груша своему Ванечке что-то несет в узелке, — издали завидев худенькую прихрамывающую фигурку, кивали головами бабы.