Дар кариатид

Но Пасха наступит весной, когда Казанка освободится ото льда и зажурчит в унисон с птичьими трелями. А пока на столе часто не доставало даже хлеба.

И все-таки Нина любила будни. За звенящий трамвай. Покачиваясь, он разгонял остатки сна, и новый день начинал искриться солнцем. Мамина рука сжимала ладошку крепко и ласково, а трамвай вез к бабушке.

Домик бабушки возвышался на холме над Казанкой. Маленький, деревянный, внутри он казался большим и просторным. Наверное, потому что внутри были большие зеркала. Большие зеркала в резных позолоченных рамах.

Отражения смотрели испуганно из этих огромных зеркал, как будто каждый раз начинали жить своей отдельной жизнью.

Зеркала о чем-то отчаянно спорили с комнатами, как будто видели что-то, что неведомо стенам с едва уловимым запахом плесени.

Стены были стары, но зеркала гораздо старше, может быть, старше самой бабушки. Громкое механическое «ку-ку», слишком громкое для тихой маленькой всегда полутемной комнаты, служившей одновременно гостиной и спальной, ежечасно взрывало ее печальную умиротворенность. Оловянная кукушка жила в больших настенных часах, старых, как все в домике над Казанкой.

Наталья оставляла на круглом столике с резными ножками остывшую уже миску саги и возвращалась за Ниной только вечером. А бабушка ложилась на кровать, сажала Нину рядом и рассказывала, рассказывала сказки.

Лицо бабушки было как будто из воска, так четко на нем обозначило время морщины. Волосы — тронуты инеем, и выцветшие краски жизни делали ее и саму похожей на жительницу того таинственного мира, где были красивые замки, в которых жили принцессы, и не было голода.

Нине казалось, бабушка жила всегда и будет жить вечно.

А сказки, которые она рассказывала, были как будто бы и не сказками. Как будто бабушка видела сама (Конечно, видела!) колдовские лесные озера, не столько зловещие, сколько таинственные, воздушные замки и бескрайние-бескрайние просторы, по которым простирается дорога неведомо куда.

То была настоящая реальность, куда более реальная, чем вечно промозглые и почему-то всегда в какой-то туманной дымке будни. Но оловянная кукушка с механическим упорством и упрямой пунктуальностью возвращала в старый дом над Казанкой.

Механическое «Ку-ку» было всегда некстати, хотя если бы не были так реальны бабушкины сказки, кукушка, наверное, казалась бы даже забавной.

Часто Нина засыпала под бабушкины сказки, и воображение уже во сне дорисовывало волшебные картины.

«Бабушка, расскажи еще сказку», — снова и снова просила девочка.

Умудренная годами женщина улыбалась мягко и грустно. Выполнять настойчивую просьбу внучки было одновременно приятно и утомительно.

И вот тиканье часов незаметно сливалось с потрескиванием дров в буржуйке и становилось звуками и красками другой реальности — то солнечной поляной, то мрачными ущельями.

С каждым днем оживающие эти картины становились все реальнее. Все призрачнее, все прозрачнее — грань между былью и небылью.

— А что было дальше? — нетерпеливо спрашивала Нина.

— Дальше? — бабушка закрывала глаза, и голос ее звучал как будто издалека.

Эту сказку, о маленькой принцессе в незнакомой стране, бабушка начала рассказывать, как только казанскую грязь стыдливо прикрыл первый снег. И растаял. Но потом выпал новый — искристый и пушистый, как огромное облако.

— А потом маленькая принцесса постучалась в двери черного замка, — вкрадчиво продолжала бабушка.

В комнате гуляли сквозняки, как будто они жили здесь всегда. Непостижимым образом стужа проникала сквозь заклеенные белой бумагой окна.

— Дверь открыл великан, — продолжала бабушка и помолодевшим голосом тихо задавала вопрос. — «Скажите, добрый великан, как мне найти дорогу домой?»

Нина слушала с замиранием сердца, и ресницы ее удивленных и сосредоточенных глаз почти закрывали взметнувшиеся, как крылья ласточки, брови.

— Иди, девочка, через лес, — отвечала бабушка сама себе голосом великана. — А когда деревья станут реже, ты увидишь широкую реку. Она темна и глубока. Но на другом берегу… Там всегда светит солнце, там много цветов и птиц… Там живут добрые люди. Они и покажут тебе дорогу до…

Бабушка всегда засыпала на полуслове с улыбкой на бледных губах. А Нина сворачивалась калачиком у нее под боком и тоже улыбалась и ждала, когда бабушка проснется и продолжит сказку…

Голос бабушки с каждым днем звучал все слабее, как будто по капле его покидали силы.

В начале зимы голос бабушки заглушало даже тиканье настенных часов. И теперь еще более странной обитательницей комнаты казалась оловянная кукушка. Более странной, чем если бы это была обычная живая птица.

Нина знала: бабушка слабеет от голода.

«Съешь еще хоть ложечку», — уговаривала девочка.

— Я не голодна, — отодвигала бабушка внучке загустевшую сагу. — Кушай сама.

Нина знала, что бабушка лжет, хотя ее ослабевший голос и звучал убедительно. Даже, пожалуй, слишком убедительно. Но не от голода ли у седовласой исхудавшей женщины тряслись руки?

Еще Нина знала, что бабушка не ест сагу, чтобы оставить ей, и тоже отодвигала сагу, как будто кому-то третьему.