Дар кариатид

Берта, конечно же, бросилась в комнату Алана, где смеющийся паренек на фотографии снова и снова убеждал мать своим ставшим вдруг нездешним взглядом, что он жив. Что он устал летать, устать убивать и ушел туда, где нет и не будет войны и где не нужны железные крылья, чтобы подняться высоко-высоко.

Дверь в комнату Алана была тоже открыта. Фотографии над столом, как и предполагала Нина, не было. Только посредине осколков вазы распластались четыре увядших нарцисса.

Нина отвела взгляд от погибших цветов и вдруг совершенно некстати вспомнила про медвежью шкуру, так долго терзавшую ее воображение.

Какой-то детский интерес капризно и настойчиво требовал посмотреть, забрали ли наши солдаты тигра с медведем.

Почему-то ей хотелось, чтобы они остались в зале, как напоминание о чем-то безвозвратно ушедшем. Пусть это было и не самое счастливое время, пусть это были месяцы и годы изгнания, и все-таки Шрайберы не сделали Нине ничего плохого, и она не желала им зла. Но, конечно, вряд ли победители оставили ценные трофеи — может быть, самое ценное, что было в доме, не считая шкатулки Берты.

Девочка не ошиблась. Зал предстал перед ней разоренным и опустевшим, как будто никогда не сверкал хрусталем для гостей. Как будто никогда не наполнял его такой уверенный, такой беспечный смех. Красный лапоть снова всплыл в памяти Нины и растаял вместе с обидой.

Осколки люстры, тарелок, бокалов усыпали некогда белый ворс, хранивший теперь отпечатки измеривших сотни километров подошв.

Нина повернулась к двери, но что-то мешало уйти. Как будто кто-то беспощадный и властный смотрел ей в спину и приказывал: «Вернись».

Девушка повернулась и встретилась взглядом с Адольфом Гитлером. Развязавший войну смотрел как всегда свысока. Между глаз на портрете чернел бездной след от пули.

«Девушка, ты нужна фюреру», — звал голос из пустоты.

Нина бросилась к лестнице, спасаясь от этого взгляда.

Скорее в карамельно-розовую комнату с вечно раскрытым, приглашающим прикоснуться к черно-белой тайне пианино, с плюшевыми задумчивыми мишками, с белокурой красавицей-куклой, похожей на Розу!..

Скорее плюхнуться, как в облако, погрузиться в девичью перину с тонким-тонким ароматом каких-то духов!

Скорее перемерить все оставшиеся платья! Самые красивые Ирма, наверняка, увезла с собой. Но не могла же она забрать весь ослепительно-пестрый ворох. И наверняка, остались в шкафу босоножки, белоснежные, с тонкими ремешками крест-накрест на щиколотке!..

Не держась за перила, бывшая узница впорхнула на второй этаж.

Здесь было спокойнее и даже уютнее, но война похозяйничала и в этой комнате. Как легкий первый снег, весь второй этаж устилал пух из вспоротых подушек. Нетающий снег поднимался от ветра шагов и снова, грустно кружась, опускался назад на паркет.

Мимоходом Нина бросила взгляд на казавшиеся некогда грозными черные кресла и черный диван. Теперь вспоротая кожа дыбилась пружинами.

Зеркало укоризненно отражало расколотой поверхностью остатки былого уюта. Нина мельком поймала в треснутой паутинно глади своё отражение и поспешила в розово-голубую комнату.

Но теперь от былого девического, воздушного уюта не осталось и следа.

С разбитого рояля свисала кукла в голубом платье. Кверху вспоротым плюшевым брюхом лежал на усыпанной осколками и пухом голубой дорожке рыжий медвежонок.

Нелепым белым зверем щетинились в углу истерзанные подушки и перины.

Только внутри шкафа царил порядок. Аккуратно развешанные в ряд платьица, как кошки, так и льнули к рукам разноцветным крепдешином, крепжежетом: «Примерь». Нина взяла одно наугад, поманившее насыщенным бирюзовым, щедро отделанном кружевами. Пышный низ едва доходил до колена. Коротки оказались и другие наряды Ирмы, и Нина с досадой бросила яркий ворох на пуховую груду в углу, похожую на странного белого медвежонка.

Зверь неожиданно рыкнул, встал на дыбы и рассыпался на белые клочья. Из пуховой груды с радостным лаем выкатился комочек белого меха.

— Меккен! — так и всплеснула руками девушка.

Собачонка ещё звонче завизжала, отчаянно завиляла хвостом.

Нина опустилась на корточки, а Меккен изловчился, лизнул её в нос. Девушка погрустнела.

— Не могу я взять тебя с собой, Меккен. У тебя хоть дом, а у меня и дома нет. Не знаю, что завтра будет со мной. Куда я возьму тебя, сам подумай?

Питомец Шрайберов жалобно заглядывал Нине в глаза, жадно вслушиваясь в интонации знакомого голоса.

Девушка вспомнила про утку на кухне, взяла собачонку на руки и сбежала с ней вниз. Поставила утятницу на пол. Меккен жадно набросился на птичье мясо, а Нина бросилась к двери.

Жалобное повизгивание Меккена и его пронзительный взгляд саднили врезавшимися в память осколками.

На улице Нина спохватилась, что совершенно забыла примерить босоножки своей немецкой сверстницы, но возвращаться туда, где Меккен ждет от нечужого человека заботы и ласки, было немыслимо. Девушка пошла быстрее. Каждый шаг отдавался колючей, режущей болью. Мелкие осколки, усыпавшие пол, врезались-таки в загрубевшие ступни. Нина остановилась, чтобы извлечь причину боли. Из ранок сочилась кровь.