Дар кариатид

Ефросинья громко опускала на лавочку большое деревянное корыто, в котором купала детей, разбавляла кипяток сырой колодезной водой и разводила в нем шелох. Рядом Фрося ставила ведро с теплой водой, в котором плавал глиняный кувшин — ополаскивать волосы.

Дети уже ждали своей очереди.

Очередь всегда была одна и та же.

Первой в горячую, исходившую паром воду лениво, как толстая утка, плюхалась Маня. Долго плескалась в чистой воде, пока мать, устав тереть ей спину, не опрокидывала дочери на голову кувшин теплой воды.

Пока младшая сестра одевалась, в эту же, мутноватую уже воду забирался Федя. Он не был слишком охоч до мытья и морщился, когда мать терла ему шею жесткой мочалкой из лыка, приговаривая:

— Грязный-то какой. Ни дать- ни взять — поросенок!

Вода после Федьки и правда становилась заметно грязнее.

Падчерицу Ефросинья мыла быстро. Только успевала пробежаться по спине мочалкой, как уже на голову теплым водопадом плюхалась вода из кувшина.

Нина торопливо, чтобы вода совсем не остыла, выбиралась из корыта с совершенно уже грязной водой, уступая место брату.

Быстро-быстро Фрося терла и его и, вылив на голову пасынку остатки из ведра, командовала:

— Вылазь!

Искупав детей, Ефросинья стирала в этой же воде, а потом, развесив белье, убирала высохшие волосы под свежий платок и садилась на лавочку ждать Степана.

Увидев его издалека, Ефросинья расцветала яблоневым цветком. Восхищенно ощупывала сильного красавца взглядом. Скалила крепкие сахарные зубы. Только Степан оставался равнодушным к ее нехитрым бабьим ухищрениям. Впрочем, старался быть ласковым и порою злился на себя, что вовсе не чувствует к Ефросиньи ни то что нежности, но даже простой благодарности. Все-таки о детях его она заботится. Накормит, вымоет, обстирает…

Что еще надо? А что нет любви, так, может, и к лучшему. Чем сильнее любовь, тем больнее утрата. Время оно ведь, как птица, летит, кого следующим унесет в небеса — знает только Тот, Кому оно подвластно. Вот и лето уже на исходе, и осень не когда-нибудь, а ЗАВТРА…

* * *

Утро хмурилось. Моросило. Никогда не знаешь, каким он будет, первый день осени. Беспечным отголоском лета или предзнаменованием затяжных холодных дождей.

И все-таки это был особенный день. Нина, и Маня проснулись этим утром с радостным чувством предвкушения. Они стали взрослыми. Школьницами. Первоклассницами.

— Красавица ты моя! У-умница, — приговаривала Ефросинья, застегивая на дочери новое синее платье в белый горох, дополненное белоснежным вязанным воротничком. В темно-соломенные волосы Мани мать с особой праздничной тщательностью вплела голубые атласные ленты, завязала два больших аккуратных банта.

Нина достала из узелка свое красное платье.

Фрося заплела косу и ей. Наскоро перевязала старой синей лентой.

— Иди, — вручила ей потрепанную сумку с чистыми тетрадками.

Раньше Нина представляла, что пойдет в первый класс в большое красивое здание наподобие Александровского пассажа. Там будут улыбчивые учительницы с указками и много-много детей.

Но школа в Козари располагалась в таком же доме с соломенной крышей, в каких жили здесь большинство семей.

Молодая рыжая учительница, Вера Петровна, учила первоклашек рисовать кружки и палочки, а потом добрались и до букв.

Нину она сразу невзлюбила за рассеянность во взгляде, которую приняла за нерадивость.

— Что ты смотришь, как баран на новые ворота? Повтори, что я только что сказала, — не раз прерывала учительница объяснение и гневно обращалась к Нине.

Девочка съеживалась под обличающим, колючим взглядом учительницы.

Крик часто выводил Нину из того призрачного мира, где на какие-то мгновения воспоминания становятся такими реальными, что перестают быть просто воспоминания. В том мире нет еще ни Фроськи с ее детьми, ни школы, а есть мама. Ах, знала бы Вера Петровна, как противная Фроська обращается с ней и с Толиком!

Учеба давалась Нине с трудом. Еще с первых дней учебы Вера Петровна пересадила ее на первую парту, но не помогло и это. На второй наперебой тянули руки кудрявые близняшки-златовласки Лиза и Соня. Сёстры жили по соседству с дядей Никитой, ни с кем особенно не дружили. Голубоглазые и весёлые, они тем не менее вели себя отчужденно. Им как будто хватало друг друга и того ощущения, что новое утро придет новой радостью и кринкой парного молока из рук их такой же кудрявой златоволосой мамы Настасьи.

Впрочем, за «двойки» Ефросинья подчерицу не ругала. К тому же, у Нины и Мани, наконец, нашлись общие темы для разговора. Рыжая, по мнению обеих девочек, слишком строгая учительница, хорошие и не очень одноклассники, а главное — белоголовый, голубоглазый пионервожатый Серёжа, сын кулака Тихона, которому нет никакого дела до вздохов сопливых первоклассниц… Ему-то пятнадцать уже. А старшеклассницы вон какие красивые, с толстыми косами до пояса, в нарядных платьях с белоснежными воротничками.

На большой перемене Маня и Федя доставали из холщовых сумок по большому красному яблоку и воздушной лепёшке. Разворачивали завтраки и другие ребята.

«А ты что не ешь?» — спросит кто-нибудь время от времени то Нину, то Толика.