Дар кариатид

Нина почувствовала, как сердце вспорхнуло и рухнуло вниз раной птицей.

Но лесник забыл о злополучном дереве.

Вместо этого он приказал Нине переходить в барак на чердак.

* * *

Стефа жила на чердаке одна. Но вынужденное одиночество нисколько ее не тяготило, так же как неодобрительные взгляды соседей по бараку.

Напротив, их осуждение только забавляло веселую полячку.

В свои двадцать семь Стефа немало повидала в жизни невзгод и теперь имела все основания считать, что все, кроме смерти, поправимо, и уж, конечно, не стоит обращать внимание на такие мелочи, как колючие взгляды завистников.

А чем же еще, как не завистью, объяснить то болезненное любопытство, плохо замаскированное под презрительное безразличие, с каким останавливают на ней взгляды соседи по бараку?

К молчаливому осуждению Стефа привыкла с самого рождения. Соседи стали неоднозначно относиться к ее отцу с тех пор, как он оставил накануне свадьбы польскую невесту и женился на красавице с Западной Украины.

От матери-хохлушки Стефе достался веселый нрав, смеющиеся серые глаза, здоровый румянец и мягкие округлости тела, какими могли похвастаться немногие из истощавших узников.

Ее пышущая здоровьем и силой миловидность притягивали мужские взгляды куда с более завидной частотой, чем безукоризненные черты утонченных красавиц.

Улыбка Стефы, открытая и доброжелательная, очаровывала с первого взгляда. Полные, красиво очерченные губы приоткрывали верхний ряд идеально ровных зубов. Кое-где поблескивали недавно вошедшие в моду золотые фиксы.

А таким количеством нарядов, сколько было у Стефы, не мог похвастаться никто из живших в Берхерверге узников.

Покидая дом под строгим взглядом дул немецких автоматов, Стефа тем не менее успела захватить с собой ворох кребжежетовых и кребдешиновых платьев, который грел её в общем вагоне по дороге в Германию. Все они были синих и голубых оттенков, подчеркивающих глубину весёлых глаз полячки цвета пасмурного неба и золотинки, игравшие на солнце в пушистых ореховых волосах.

Как чувствовала, что здесь, в изгнании, её ждёт не только изнурительный труд на поле…

Не привыкать было Стефе и к тяжелой работе. Сколько лет простояла она в душном цехе у станка. А здесь на поле среди разноцветных грядок румянец только ярче расцвел на щеках молодой полячки. Крестьянский труд пришелся ей куда больше по душе, чем городская суета.

С каждым годом Стефа все больше убеждалась, что в жизни всегда есть место хорошему, даже если мир вокруг охвачен войной. А теперь у нее есть и Феликс. И она тоже нужна ему, что бы там не говорили завистники.

Стефа слышала, как днем пани Сконечных, как гусыня, прошипела ей вслед: «Бегает сама за мужиком!», да еще так громко, чтобы слова ее наверняка донеслись до мишени ее сплетен.

Ну и пусть себе шипит… Ей-то с ее вредным характером уже не видать мужика, да еще такого, как Феликс. Только и осталось, что тешиться злословием.

И хотела было Стефа высказать все это в лицо пани Сконечных, и чуть было уже не обернулась, но вовремя передумала, только упрямо тряхнула ореховыми кудряшками. За спиной ее провожали любопытными взглядами пани Маришю и паненка Ганнурата.

Маришю, конечно, не в счет. Кому-кому сплетничать, но никак не ей. Год как чуть ли не на глазах у всех с Яноком живет. И ничего! Еще и над другими посмеивается.

Но что о ней думать. А вот сестренке ее всего-то, наверное, лет пятнадцать, а они ее в свои сплетни втягивают! Нет, в другой раз, когда рядом не будет Ганнураты, она выскажет все пани Сконечных. И Маришю, и всем, всем…

Стефа вспомнила было о недавней обиде, но её вытеснили радостные надежды.

Панна возвращалась со свидания. Но у барака она снова нахмурилась. Белобрысая Маришю обнималась у самого входа со своим Яноком. Вот он, подходящий момент высказать ей все. Пусть лучше на себя посмотрит, прежде, чем другим косточки перемывать.

Но губы Стефы еще хранили тепло поцелуев Феликса, и после слов любви произносить слова брани совершенно не хотелось, так же как не хотелось развеивать романтическое настроение.

Поэтому она только метнула в Маришю насмешливый взгляд и громче обычного застучала по лестнице деревянными подошвами. Пусть знает, что и она у всех на виду.

Старые ступени поскрипывали. Внизу на кухне аппетитно пахло клецками и журом.

Из-за неплотно закрытой двери доносился всегда веселый голос Габриша.

— Co mama przygotowała? — спрашивал он самого себя писклявым детским тенорком.

- Żur, Janek! — отвечал он уже другим, женским голосом.

— U — u — u, — разочарованно тянул Янок обиженным тенорком и продолжал диалог с самим собой:

— Leniwe pierogi. Janek.

— O lala, O lala! — радостно распевал он.

Стефа преодолевала последние ступеньки, ведущие к дверце на чердак.

Многоголосный хохот гулом прокатился по бараку.

Губы Стефы дрогнули в улыбке.

Смотреть, как кривляется Янок одно удовольствие. Если бы не война, наверное, был бы артистом. И лицо у Габриша прирожденного актера — как будто вылеплено из пластилина. Ничего не выражающая мимика, кроме, пожалуй, готовности к озорству, готова в любую минуту к самым неожиданным метаморфозам.