Дар над бездной отчаяния

«Чуял я, грешный, как он его в свои хитрые сети заманивает, а поделать ничего не мог, – вспоминал отец Василий потом в разговорах. – Горе мне, окаянному». Никонов предложил Григорию нарисовать портрет его жены Таисии, наездницы, тоже выступавшей в цирке. Но поскольку цирк через день уезжал из Самары в Саратов, он уговорил Григория ехать вместе с ними. Обещал прикрепить к нему услужающего из числа статистов, бесплатный проезд и проживание в нумерах. Горы золотые сулил и реки, полные вина, впридачу. «Гриша, как птичка на посвист птицелова, от меня и улетел, – сокрушался отец Василий. – Ловок циркач оказался. Всё так раскрасил, расцветил и отнял у меня Гришу…».

2

Чёрная медведица с накрашенной пастью в цветастом платке и красном сарафане скачет на задних лапах по манежу. Под топанье и свист озябшей почтенной публики пьёт с кавалером-дрессировщиком чай с баранками. Целуется.

– Как Маша любит кавалера? Ма-ша!!! – дрессировщик в плисовой рубахе с цветком на кепке подступает к медведице, жжёт злым взглядом. – Как Маша меня любит, ну-у! – Медведица, как баба ребёнка, подхватывает плисового передними лапами, бежит с ним по манежу, запинается, с маху роняет грозную ношу и, подкидывая задом, убегает за кулисы.

Публика свищет и хохочет. Пар от дыхания сотен людей плывет кверху, стынет под брезентовым куполом игольчатым инеем.

– Ваш выход, господин Журавин, – краснощёкий, всегда довольный собой, Кольберг похлопывает Григория по плечу. Вот уже второй месяц Григорий каждый день выезжает в коляске на манеж и всё никак не привыкнет. Волнуется несказанно.

– Будешь любить публику, публика полюбит тебя! – твердит Кольберг. – Maхen с любовью!

На Григории чёрная атласная мантия. Колёса коляски блестят золотой краской. За спинкой коляски не попадает зуб на зуб от холода полуголый чёрный эфиоп: в носу кольца, на голове гребень из петушиных перьев. Это приставленный в услужение к Григорию цирковой мальчик Стёпка. Полгода назад его, полузамёрзшего, подобрал в Саратове Кольберг. С тех пор малый живёт при цирке. Стёпкина дрожь передаётся и Григорию.

– Препочтеннейшая публика! – кричит Кольберг в медный рупор. – Вы счастливые люди. Первые на земном шаре увидите чудо из чудес. Человек без рук и без ног сделает то, что не сумеет сделать никто из нас! Встречайте, профессор худо жественных искусств Рафаэль Мадридский!

Стёпка, сотрясаясь полуголым телом, выкатывает Григория на середину манежа, устанавливает перед ним мольберт. Хлопанье и крики наэлектризовывают Гришу. От волнения ему разом делается жарко.

– Внимание, внимание! – надрывается Кольберг. – Господа зрители, попросите Рафаэля Мадридского нарисовать, что вы желаете. Не слышу?!

«Ворону!», «Чайник!», «Лошадь!», «Извозчика!», «Рубль!», «Мою тёщу!» – несутся крики из рядов. – «Попугая», «Клоуна!..»

Кольберг подскочил, нагнулся к Григорию, делая вид, что советуется. «Гриша, – шепчет ему. – Зрители тебя любят!» Вскинул медный рупор.

– Рафаэль Мадридский желает нарисовать тё щу. Кто просил нарисовать любимую тёщу?!

В верхних рядах пухнет шум. Бравый молодец тянет на манеж дебелую, пудов на восемь, тетёху с квадратными бёдрами. Пока они спускались на манеж, Стёпка-Мавр носился по рядам, совал под нос почтенной публике белый лист: «Видите, чисто!».

Григорий пристально вглядывается в киснущую от смеха тёщу. Полушалок над покатым лбом, широкие крылья носа, один глаз косит. Родинка на щеке… Стёпка-Мавр вставил ему в зубы специально сделанный зажим с чёрным грифелем. Гремит музыка. Ковёрные занимают публику, пока он рисует. «Зачем так скрупулёзно?», – качает головой за кулисами Кольберг.

– Стёпка, поддержи мольберт, – во рту копится слюна. Он сглатывает. Линия подбородка ломается, но сходство поймано. Мавр сдёрнул лист с портретом с мольберта, помчался вдоль рядов: «Похожа? Она?..». Тёща, кислая от смеха, уколыхалась на место. «Схожа!», «Вылитая», «Зря профессор мучился. Приложил бы лист к харе, да обвёл карандашом-то», – несутся выкрики сверху.

– Кто желает получить на память нерукотворный портрет, прошу на манеж! – перекрывая смех и выкрики, звенит рупор. Стёпка всё еще мотается меж рядов с портретом.

«Сто раз пенял ему, сперва грифель из зубов освободи, а потом убегай, – сердился Григорий, языком отрывая прилипшую к дёснам резинку. Он так и не мог привыкнуть к аплодисментам и крикам восторга, которые вызывали у публики его наброски.

– Кланяйся, кланяйся, – шипел ему из-за ку лис Кольберг. Тем временем на манеж лезли зрители. К коляске посунулся молоденький чиновник, в волнении закричал в самое ухо:

– Ваше степенство, господин Рафаэль, извольте с моей физии партрет-с срисовать при моей значительной финансовой благодарности. – Ловко сунул в ладонь подбежавшему Стёпке-Мавру полтинник. Сел на стул и тут же грохнулся затылком на манеж. Стул из-под чиновника ловко выдернул кучерявый парняга в распахнутом шубняке и хромовых сапогах. Сел сам.

– Малюй, Рафаэль, самарского горчишника.