Дар над бездной отчаяния

– Завтра дорисуешь, иди с Богом! Данила открыл дверь в избу, помог перелезть ему через порог. Потом подошёл к гостю, отблёскивая лысиной в пламени двух свечек, горевших по краям стола, за которым рисовал Гриша. Взял рисунок в руки:

– Уловил он, простец, смятение твоё душевное и в наброске этом выдохнул.

– Дай-ка, – гость поднёс лист к свече, вгляделся. – Не похож! Не стал я при нём говорить, все-таки старался парень.

– Не люб ты себе такой. Палачи красны рубахой, а не ликом, – тихо сказал Данила.

– Не ты ли сам тогда бомбу под книгу сделал? Ею ещё калужского прокурора Трубодымова, или как его там, Дымокурова на клочья разнесло… К слову, не сладишь ли нам ещё одну такую «книжицу»? На самого царя зверей. В историю войдёшь, – гость поднёс лист с рисунком к свече. Угол взялся пламенем. Данила выдернул рисунок у него из рук, загасил пальцами.

– Оставь на память.

– Для охранки?

– Имя убиенного моей проклятой бомбой Иван Иванович Искроверхов, – Данила перекрестился. – Век мне этот грех не отмолить. Думал, в монастыре спасусь, не попустил Господь мне, грешнику. Опять в мир поволокся. В Киев поклониться святым мощам ходил. На Валааме, где православие раньше всего зародилось, два года трудился. А тут очутился провидением Божьим. Замерзал.

Попросился заночевать. Утром, как Гришатку увидел, так меня и ознобило, – Данила дрогнул голосом. – В той карете с Искроверховым ехал сынок его лет семи-восьми. Взрывом ему оторвало ноги и он кровью изошёл. Понял я тогда, что не сам, а мой ангел-хранитель привёл меня в этот дом, к этому убогому мальчику…

– Просто его величество случай, – гость знобко подёрнул плечами. – Выбрось ты из головы весь этот мусор. Этот твой, как его… Искродымов, был царский сатрап. Подвёл наших товарищей под расстрел… Я тебе, Петя, участие в подвиге предлагаю, – он обнял Данилу за плечи. – Никакой ты не Данила, не монах, ты наш… А дело твоё не иконки раскрашивать, а свергать тиранию, разбивать оковы на руках и ногах русского народа.

– Гришатку в оковы не закуёшь, – тихо сказал Данила. – Господь его высшей свободой наделил.

– Ку-ку! Ну убогий ребёнок. С тобой ли, без тебя сделается богомазом. Если мы победим тирана, станем не последними людьми. Ты его возьмёшь в Петербург. Отправишь в Италию учиться живописи у тамошних мастеров. Какова перспективка, а? – большим и указательным пальцами Каров стёр белесую накипь, вспенившуюся в уголках губ.

– Ты спрашивал давеча, что будет с тобою. – Данила обратил лицо к белевшему изморозью окну. – Ты и сам знаешь, что кончишь дни свои скорбно. Расскажу я тебе притчу. Один человек всю жизнь обижал, грабил, развратничал. А перед смертью ужаснулся делам своим, чистосердечно каялся и горько плакал перед святыми иконами. И вот когда его душа предстала на Страшном суде, бесы развернули огромные свитки с записями его грехов: «Он наш, он для ада». Ангелы тихо плакали. Им нечего было положить на другую чашу весов. Никаких добрых дел… Положили лишь смоченный слезами раскаяния платок. И один этот платок попущением Божьим перетянул…

– Пройдя итальянскую школу живописи, он станет великим художником, – перебил его Георгий, – единственным в мире нерукотворным живописцем. Герцоги, короли, императоры, шахи будут стоять в очередь к нему, чтобы заказать портреты. Слава о нём разойдётся по всему миру… Разве такая игра не стоит свеч? Поехали!?

– Помнишь, как сатана искушал Иисуса? – горько понурил голову Данила.

– Ну благодарствую за возведение в чин сатаны! – Каров шутовски поклонился, коснувшись пальцами пола.

16

Утром Гриша, проснувшись, шепотом прочёл перед иконами утренние молитвы. – Мам, умой меня, – склонился над лоханью. Арина зачерпнула жестяным корцом воды, плеснув в ладошку, умыла. Крепко вытерла изнанкой фартука, чмокнула в щеку:

– Ясноглазик мой. Завтракать будешь?

– А где Афоня с батякой?

– Гостя чуть свет проводили. Щас со скотиной убираются.

Через дверь из мастерской доносились голоса.

– А кто там у нас?

– Отец Василий зашёл проведать, а ты спишь. Гриша плечом толкнул дверь в мастерскую:

– Крёстный! Пошто не разбудил? – выкрикнул, лучась радостью. Под укорчивым взглядом Данилы засовестился: «Благослови, отче».

– Чадо моё возлюбленное. – Отец Василий перекрестил его, легко опустился на колени, сделавшись вровень с крестником. Расцеловал в румяные, влажные после умывания щёки. – Экий знатный набросок сделал. Кто это изображён?

Гриша зарделся от похвалы, обернулся к Даниле, вопрошая взглядом.

– Товарищ моих юных игрищ и забав, – отозвался на его взгляд Данила. Вздохнул явственно. – И взрослых горестей – тоже. Вместе живописи в Петербурге учились.

– Именитый, похоже, твой товарищ, – сказал отец Василий, все ещё разглядывая портрет. – Кони, будто львы, упряжь в серебре…

– Отец у него из крестьян. После отмены крепостного права поднялся. Лесопромышленник в Поволжье известный. Бортников фамилия. Миллионами ворочает, как дворник лопатой. Богочестив, – Данила сел, опять поднялся, заходил по избе. Гриша, взяв кисточку зубами, макнул ее в плошку с водой. Прислушивался к разговору. Вода в плошке покраснела.