Дар над бездной отчаяния

У горизонта светлела полоса неба. На её фоне отчётливо поблёскивали церковные купола, кресты. Зарубин перекрестился: «Заехать исповедоваться, может, полегчает…».

…Отец Василий позднему гостю обрадовался:

– Спиридон Иванович, благодетель, какими ветрами в нашу пустынь? Эта радость показалась Зарубину притворной, разозлила.

– Исповедоваться желаю.

– Уж больно поздно, Спиридон Иванович. – Отец Василий, щурясь, пристально вглядывался в лицо гостя всё понимающими ласковыми глазами. И это тоже раздражало.

– Как время выбрал, так и заехал, – супился, уводил взгляд. Но сорвался. – Лень тебе исповедовать. Так и скажи.

– Помилуй Бог, Спиридон Иванович. Желающему стяжать спасение святой исповедью я завсегда пособник.

– Исповедуй, коли так.

– А вкушал ты сегодня пищу, Спиридон Иванович?

– Что ж я, по-твоему, целый день без еды?

– Ну вот. А исповедоваться должно натощак. С вечера не есть. И сердцем, вижу, ожесточён… К этому высокому таинству надо приходить с благоговением и смиренным сердцем, – ласково и тихо увещевал отец Василий. – Это чудный суд. За все наши согрешения, достойные казни, нам даётся оправдание, чистота и святыня. «Аще будут грехи ваши, яко багряное, яко снег убелю», – говорит Господь.

– Как купола золотить, так благодетель, а как исповедовать, так лень три шага до церкви шагнуть. – как кнутом, хлестнул Зарубин. – Кутья прокислая, учишь тут!

– Прости меня, грешного, что прогневал тебя, Спиридон Иванович. – Отец Василий поклонился ему в ноги. – Прости, ради Христа.

С минуту Зарубин остолбенело глядел в согнутую спину отца Василия, на острые крылышки лопаток, проступивших под старенькой ряской… И вдруг в сердце его будто растаял ледяной ком. Он легко, как ребёнка, взял под мышки сухонького священника, поднял с пола. Сам брякнулся ему в ноги:

– Ты меня прости, отче. Злобу мою, – по лицу купца градом покатились слёзы, кропили бороду.

– Ну вот… Христос простит. Слава Богу. Айда, чайку попьем. Куличи, яички есть. Праздник устроим… – в умилении, будто маленького, утешал его отец Василий. От этих ласковых слов матёрый купчина заревел белугой:

– Дочь довёл, из дому сбегла. Предпочла отца убивцу…

Жена из-за меня раньше срока преставилась, – сквозь рыдания выговаривал. – Всю жисть одни деньги на уме… Нанимал… баржи чужие топили… В гиене огненной мне гореть…

– Будет тебе, Спиридон Иванович, Господь милостив, глаголил: «… яко снег убелю». Только угляди стропотные стези ума и сердца твоего, очисти от всякого лукавства и злости душу. Усмиришься сердцем, прости дочь, тогда и примешь святую исповедь…

…Возвращался Зарубин ночью, просёлочной, ещё не просохшей, дорогой. Луна заливала серую от росы степь холодным светом. Жеребец брёл шагом, стриг ушами. На душе у Зарубина после долгой беседы с отцом Василием разливалась благодать. Он вглядывался в облака тумана над озёрами в лугах, отражение луны в лужах колеи.

Вдруг почудились дальние клики. Спиридон Иванович натянул вожжи. Жеребец встал. Зарубин запрокинул голову. Высоко над лугом в белом небе кружила огромная стая журавлей. Печальные птичьи клики тревожили душу. «…Грешник я окаянный, клейма ставить негде, а Господь ниспосылает мне эту природную благодать». Слёзы умиления текли по жирным его щекам.

11

Слухи в разы множили число погибших в катастрофе царского поезда.[16] В церквях Самары звенели колокола и служили молебны по случаю чудесного избавления государя и его домочадцев. Архиерей Серафим после одного из таких молебнов едва добрёл до кабинета, не разоблачаясь, прилёг на диван. По утренней договорённости к нему должен был заехать сам губернатор. Второй день владыку терзали жуткие головные боли. Вместе с болью притекали невесёлые розмыслы. В монашеской юности жаждал подвига – послужить Господу душой и телом, как служил ему некогда любимый святой Сергий Радонежский. Представлял для себя три пути монаха, по которым идти: в церковь, в келью и на погост.

С каким душевным трепетом в утренних молитвах рёк: «Спаси, Господи, и помилуй по множеству щедрот Твоих вся священноиноки, иноки же и инокини, и вся в девстве же и благоговении и постничестве живущия в монастырях, в пустынях, в пещерах, горах, столпех, затворех, разселинах каменных, островех же морских…».

Но вместо «столпех, затворех и разселин каменных» двадцать один год уж на посту епископа в Самарской губернии. Погряз в косности, разборе тяжб и сутяжничества лукавых пастырей. Усовещивал, мирил настоятелей с дьячками. Строжился, лишал приходов за блуд и пьянобесие. Водил дружбу с губернаторами, заводчиками, купцами. Церкви на пожертвования строил. Но всё менее чувствовал он горение в вере не только прихожан, но и самих служителей церкви, да и сам, правду сказать, окаменевал сердцем. Не управился запить таблетки, как под окнами дома в тихом переулке затопотали копыта, затпрукал кучер.