Дар Небес

Он несся, не разбирая дороги, прямо по полю, высокая трава хлестала по бедрам, он продирался сквозь нее, едва переводя дыхание – а небо на глазах темнело, солнце упало за горизонт, точно нелепый кружок из желтой бумаги в декорации детского театра. И вот уже перед ним не поле, а улица родной деревни – какой он видел ее в последний раз.

Только тогда был день, а сейчас царила ночь, но все осталось точно таким, как запомнил Питер – дымящиеся развалины на месте одного из домов, распахнутые двери, трупы животных, запустение. Мертвый ночной ветер кружил пыль мертвого мира.

И тело Элиаса Молдена, там, на крыльце дома – неужели оно все еще там?

Весь дрожа, как в лихорадке, Питер приблизился к дому. Лунный свет заливал крыльцо и да, Элиас сидел на верхней ступеньке, привалившись спиной к двери, в той же позе, как запомнил Питер, а у его ног – вилы, на которые когда-то напоролся его сын.

Мертвые глаза несколько секунд смотрели сквозь Питера, а потом обрели ясность.

– Я же сказал, что могу устроить и кошмар. Зря ты мне не поверил.

Застыв от невыносимого ужаса, Питер не мог двинуться с места и только смотрел, как мертвый Молден медленно выпрямляется, а белые, как кость, пальцы стискивают рукоять вил.

– Надо было меня похоронить, – наставительно заметил он, спускаясь с крыльца, – тогда бы я сегодня не появился. Тебе не пришлось бы хранить меня в памяти так долго.

– Ты уже десять лет, как мертв, – Питер не узнал собственный голос, – никакие похороны тебе не нужны. И я тебя не боюсь. Ты такая же подделка, как Фэлри.

Молден жутко осклабился.

– Правда? Хочешь проверить?

Он подходил все ближе, занося вилы для удара, и больше всего на свете Питеру хотелось бежать – бежать и кричать. Кричать до тех пор, пока очнувшееся сознание не угаснет милосердно вновь, и он не погрузится в пучину сладкого забвения, стирающего все истинное.

Но реальность никуда не исчезла, и центром ее был Мелл Фэлри – он ждал Питера, неизвестно, где и как, но точно ждал и никогда бы не смог забыть.

Фэлри никогда не струсил бы и не побежал, поэтому и Питер остался стоять и, глядя на приближающуюся темную фигуру вдруг произнес:

– Прости.

– Что? – Молден на миг замер, занесенная для удара рука дрогнула. На заостренных концах вил поблескивал лунный свет – все было как взаправду, но, быть может, в этом и суть?

– Прости, что не похоронил тебя. Прости, что не смог спасти… тебя и мой мир, – Питер глубоко вздохнул и вдруг странным образом расслабился. Все встало на свои места, и ощущение это стало полным, когда он закончил: – Я десять лет тащу на себе это чувство вины и страшно устал. Поэтому я оставлю его здесь, с тобой. Прости меня и за это. И… прощай.

Молден медленно опустил вилы. Черты его лица, которые Питер, честно говоря, плоховато помнил, слегка поплыли, а потом утвердились в выражении удивления.

– Тебе тут что, сеанс психотерапии, что ли? – осведомился мертвец с вилами в руке, освещаемый луной, – и тут Питер захохотал.

Он смеялся, как умалишенный, и не мог остановиться, его согнуло пополам от смеха, а мир снова дрогнул и расплылся, очертания предметов смазались, а он все смеялся и смеялся.

И вдруг резко оборвал смех.

Потому что узнал место, где оказался, и человека, сидевшего у чьей-то постели, спиной к нему.

Это был отец, а место – его собственная комната, в его родном доме. За окном плескалась темнота, одинокая свеча едва разгоняла полумрак. Вот шаткий столик, заваленный какими-то поделками, гвозди, вбитые в стены вместо крючков для одежды, пара стульев. Ножка одного из них поедена древоточцем, садиться на стул нельзя, и Питер складывал на него всякую всячину…

И тут он услышал детский плач.

Горькие, приглушенные всхлипы доносились с постели, и Сильван склонился чуть ниже, нежно целуя плачущего.

– Мама вернется, Пити, она вернется, все будет хорошо…

– Ты не знаешь, будет или нет, – буркнул тонкий голосок, от звука которого что-то дрогнуло в душе Питера.

– Не знаю. Но верю в то, что Всемогущий Отец вернет нам ее невредимой. Спи.

Он замурлыкал какую-то песню без слов – отец никогда не пел, стеснялся своего голоса – и Питер резко отвернулся, потому что боль стала невыносимой.

– Зачем ты показываешь мне это? – зло произнес он. – А ну вылезай!

– Ничего я не показываю, – прозвучал где-то вдали недовольный голос, – митас не способен что-то добавить в память человека. Ты здесь, потому что хочешь быть здесь. Остался бы на лугу и трахался в свое удовольствие, так нет…

– Заткнись! – оборвал его Питер и, когда повернулся, комната исчезла.

Точнее, исчезла его комната – теперь он стоял в самой большой комнате их дома, которую отец в шутку называл «гостиной». За столом у окна сидела худая, высокая женщина, отблески нескольких свечей мерцали на ее золотистых волосах, заплетенных в косу с одной стороны головы. Перед ней лежал ворох бумаг, какие-то схемы и планы, в которые она вносила записи, тщательно выводя буквы самописным пером, которое сконструировал для нее Питер.

– Привет, мам, – произнес он совсем как прежде, и сел за стол напротив нее.