Дар орла

Дон Хуан не раз говорил мне о том, что когда-нибудь я добьюсь этого. Он утверждал, что сама по себе отрешенность еще не означает мудрости, тем не менее является преимуществом, позволяя воину мгновенно переоценивать ситуацию и пересматривать свою позицию. Чтобы пользоваться этим дополнительным преимуществом адекватно и правильно, необходимо, однако, говорил он, чтобы воин непрестанно сражался за свою жизнь.

Я не рассчитывал когда-либо испытать это чувство. Насколько я мог судить, не было способа сымпровизировать его. Мне было бесполезно думать о преимуществах этого чувства или рассуждать о возможности его появления. В течение тех лет, что я знал дона Хуана, я явно испытывал постепенное ослабление внешних связей с миром, но это происходило в интеллектуальном плане. В своей повседневной жизни я не изменился – до тех пор, пока не потерял свою человеческую форму.

Я беседовал с Ла Гордой о том, что смысл концепции потери человеческой формы по-настоящему открывается ученику лишь тогда, когда он достигает определенного порога в ходе обучения. Во всяком случае, для меня и Ла Горды потеря человеческой формы привела не только к возникновению глубинного чувства отрешенности, но и послужила ключом к решению нашей неясной задачи по восприятию. И в этом случае интеллект сыграл минимальную роль.

Однажды вечером мы с Ла Гордой обсуждали кинокартину. Она ходила смотреть порнографический фильм, и мне хотелось услышать ее мнение. Фильм ей совершенно не понравился. Она утверждала, что такой опыт расслабляет, тогда как быть воином означает вести сдержанную жизнь в полном целомудрии, как Нагваль Хуан Матус. Я сказал ей, что дон Хуан не чуждался женщин и не был затворником, что я знаю это точно и нахожу это великолепным.

– Ты безумец! – воскликнула она с изумлением в голосе. – Нагваль был совершенным воином. Он не был пойман ни в какие сети чувственности.

Она хотела узнать, почему я считаю, что дон Хуан не был целомудренным.

Я рассказал ей об одном случае, который произошел в Аризоне еще в начале моего ученичества. Однажды я отдыхал в доме дона Хуана после утомительной прогулки. Дон Хуан выглядел странно нервным. Он часто подходил к двери, чтобы выглянуть на улицу, и, казалось, кого-то ждал. Затем он внезапно сказал мне, что из-за поворота дороги только что показалась машина и направляется к его дому. Смутившись, он пояснил, что это девушка, его друг, везет ему одеяло. Я никогда не видел дона Хуана растерянным; меня огорчило, что он так взволнован, что даже не знает, как поступить. Мне показалось, что он не хотел моей встречи с этой девушкой. Я предложил ему спрятать меня, но в его доме не было ни одного укромного места. Поэтому он уложил меня на пол и укрыл соломенной циновкой. Я услышал, как подъехала машина, затем через щелку в циновке увидел девушку, стоявшую в дверях. Она была высокой, стройной и очень молодой. Мне она показалась очень красивой. Дон Хуан что-то говорил ей тихим интимным голосом. Затем он повернулся и показал на меня.

– Карлос прячется под циновкой, – сказал он девушке громко и отчетливо. – Поздоровайся с ним.

Девушка помахала мне рукой и поздоровалась с дружелюбной улыбкой. Я чувствовал себя очень глупо и сердился на дона Хуана за то, что он поставил меня в такое затруднительное положение. Мне казалось очевидным, что таким образом он избавляется от своей нервозности или, того хуже, красуется передо мной.

Когда девушка уехала, я сердито потребовал объяснений. Он ласково сказал, что был вынужден так поступить, потому что мои ноги торчали наружу, и он не знал, что тут еще можно предпринять. Когда я услышал это, его маневр стал мне ясен. Он просто показывал мне свою молодую подружку. Я никак не мог высовывать ноги, так как они у меня были поджаты. Я понимающе рассмеялся, и дон Хуан вынужден был объяснить, что он любит женщин, а особенно – эту девушку.

Я никогда не забывал об этом инциденте. Дон Хуан ни разу не обсуждал его. Когда бы я ни поднимал этот вопрос, он всегда меня останавливал. Я чуть ли не навязчиво думал об этой молодой девушке. Я надеялся, что когда-нибудь она разыщет меня, прочитав мои книги.

Ла Горда разволновалась. Пока я говорил, она ходила по комнате взад-вперед чуть не плача. Я воображал всякого рода сложные сети взаимоотношений, которые оказались здесь затронутыми. Я думал, что Ла Горда – собственница и реагирует, как всякая женщина, когда ей угрожает другая.

– Ты ревнуешь, Горда? – спросил я.

– Не будь дураком, – сказала она сердито. – Я бесформенный воин. Во мне не осталось ни зависти, ни ревности.

Я спросил о том, правду ли говорили Хенарос, будто Ла Горда была женщиной Нагваля. Ее ответ был едва слышен.

– Я думаю, что была, – сказала она с затуманенным взглядом и села на кровать. – У меня такое ощущение, что я была ею, хотя я и не знаю, как это могло случиться. В этой жизни Нагваль Хуан Матус был для меня тем же, чем и для тебя. Он не был мужчиной. Он был Нагвалем. У него не было интереса к сексу.