Дар речи

– Какая-то, простите, совсем не русская история. Месть – это англосаксонская забава. Вообще европейская. А у нас это как-то… то есть я вас, конечно, понимаю, но… А правда, что вы были любовницей сначала старшего, а потом младшего Шкуратова?

– Правда, – она заулыбалась. – Это было упоительное приключение, доставившее мне бездну удовольствия. Оба были хороши, особенно старший…

– И что теперь? Что вы будете делать?

– Соберусь с силами, поднимусь к себе, позвоню в полицию – я же законопослушная гражданка. И обязательно доживу до суда… А на суде я выступлю с речью и всё-всё-всё расскажу об этих мерзких людях… об этой мерзкой Марго…

– Но Марго умерла давным-давно, в прошлом столетии…

– Ее смерть должна быть завершена, Илья. Смерть – это не просто мгновение, это процесс, это другие люди, это память – длинный-длинный хвост памяти. И я хочу, чтобы люди узнали ее лучше и запомнили такой – мерзкой, подлой гадиной, которой брезговал даже родной сын…

– Я этого не замечал.

– Он сам мне это однажды сказал… когда мы лежали после соития, он сказал, что не любит свою мать. Она напоминала ему чудовище с длинным-длинным хвостом, и этот хвост и был самым отвратительным ее атрибутом. Тайная тварь, живущая на дне заброшенного колодца и ждущая своего часа, чтобы наброситься и укусить, укусить…

Старуха поникла.

– Могу я вам чем-нибудь помочь, Джульетта?

Она покачала головой.

До сих пор не знаю, почему я так поступил, – но я подошел к ней и поцеловал в лоб, а потом ушел, не оборачиваясь.

Увидев свет в окне кухни, я обрадовался.

После разговора с Джульеттой меня пробирал озноб, хотелось либо забиться в какую-нибудь щель, чтобы никого не видеть и не слышать, либо напиться и что-нибудь сломать, разбить, растоптать к чертям собачьим.

Я понимал чувства этой несчастной старухи, родителей и мужа которой Марго уничтожила своими доносами, – но столько лет жить со Шкуратовыми рядом, почти каждый день встречая старуху, играть роль ее подруги, с удовольствием трахаться с ее сыном и внуком, и при этом копить, копить в душе страшное это вещество для мести, и не сломаться, не взорваться, ничем себя не выдать, – на что же ушла ее жизнь!.. А ведь это была долгая жизнь – с радостями, горестями, рассветами и закатами, приключениями, мужчинами, со всеми теми мелочами, которые, в общем, и составляют плоть этой жизни, и всё это – и радости, и рассветы, и приключения – всё было отравлено страшным ядом, который просто каким-то чудом не убил ее саму и даже, похоже, прибавлял ей сил, чтобы иссякнуть на суде, когда она в своей речи обличит зло и откажется от прощения, даже если бы оно было ей даровано…

Правда, был в этой истории пунктик, который мог свести на нет все ее усилия, все ее жертвы: судить-то ее будут прежде всего за убийство любовника, а уж потом, возможно, за кражу мертвого тела.

Я не хотел рассказывать Шаше о разговоре с Джульеттой, о полуобгоревшей старухе Марго, которая восседает там, на веранде, близ безобразной герцогини, рядом с дамами и кавалерами далеких времен… Не хотел, потому что тогда разговор неизбежно привел бы к causa causalis[49] – к отношениям Шкуратовых и Шаро, к украденным письмам, etc.

Можно было бы рассказать только о Джульетте и ее мести – но у Шаши был богатый опыт находить начала там, где другие прятали концы.

В кухне Шаша была не одна – за столом напротив нее сидела Грушенька, которая была взволнована и не скрывала этого.

Грушенька при моем появлении замолчала, но Шаша сказала:

– От Ильи Борисовича у меня нет секретов, ты же знаешь. – Повернулась ко мне. – Грушенька хочет, чтобы мы отдали ей Бобиньку.

– Но он ведь, по сути, и так ваш, – сказал я, пристраиваясь за столом ближе к Шаше. – Вы двадцать четыре часа рядом с ним, заботитесь о нем, холите и лелеете. Или я чего-то не понимаю? Отдать в собственность? Но мы далековато ушли от тех времен, когда такое было законно…

– Не морочь ей голову, – без тени раздражения сказала Шаша. – Грушенька хотела бы забрать Роберта, увезти его к себе – у нее однушка в Бибирево – и жить с ним душа в душу, как муж и жена. Я правильно говорю?

Грушенька кивнула.

– Значит, речь идет о смене опекуна, – сказал я. – Значит, Александра Петровна должна отказаться от прав и обязанностей опекуна и передать их тебе?

– Вам же он всё равно чужой, – тихо проговорила Грушенька. – А мне он как родной.

– Помнишь, – сказала Шаша, – как-то я показывала смету расходов? Во что нам обходится содержание больного?

Грушенька кивнула.

– Ну, вы мне можете переводить средства на карточку, – сказала она. – А если не верите, как я их трачу, – приезжайте ко мне, своими глазами убедиться, что всё в порядке…

– Это немаленькие деньги, Грушенька, – сказала Шаша.

– Он же вам всё равно не нужен…

– Был бы не нужен – не стали бы и тратиться.

– Грушенька, – сказал я, – а с чего ты взяла, что он нам не нужен?

– Ну… – Она явно не хотела отвечать на вопрос. – Ну, он сам так думает…

– У него поражены голосовые связки, – сказала Шаша, – говорить ему трудно, а то, что он говорит, почти невозможно разобрать. И он рассказал тебе, что он думает?