Дар речи

– Он же не хотел в меня стрелять, – сказала она. – Это случайность… в кого угодно, только не в меня…

– Пойдем, Шаша. – Я взял ее за руку. – Прощай, Юг.

Он не ответил.

Лететь и пылать

2020

Одеваясь, помогая одеться Шаше, усаживая ее в машину, открывая ворота, выруливая из поселка на шоссе, – я никак не мог остановиться. Я старался делать всё не торопясь, аккуратно, иногда даже медленно, но внутренний Илья Шрамм бежал, дрался, кого-то бил, получал сдачи, прыгал, падал, вскакивал и снова бежал, стоял на коленях у тела Дидима, тупо глядя на его окровавленную грудь, и снова вскакивал, бежал, бежал, и я даже несколько мгновений думал, что раздваиваюсь, расчетверяюсь, расщепляюсь и вот-вот сойду с ума. И более или менее успокоился, лишь когда оказался в тесном потоке машин – перестраивающихся, ускоряющих или замедляющих ход.

Я никак не мог отделаться от мыслей о Бобиньке и Юге.

Мне казалось, что Бобинька никуда не уехал, а свернул в лес и где-нибудь на повороте заснеженной дороги упал, выбрался и побрел, медленно переставляя ноги и держа руки далеко от тела, с ног до головы в бинтах, с воспаленными глазами, белая фигура во тьме, внутри которой, может, уже никаких мыслей не осталось, ни желаний, а только стремление вперед и страх перед падением – скатиться в кювет, утонуть в снегу, замереть, умереть, если его не найдет Грушенька, если…

Мне казалось, что Юг не станет звонить в полицию, мне казалось, что он никуда не уйдет – так и будет сидеть в темной гостиной рядом с телами Дидима и дочери, сидеть неподвижно, освобождаясь от мыслей, желаний и воли, и, когда опустеет совсем – дом сам собой вспыхнет и сгорит дотла, похоронив Юга, Дидима и Ольгу, прах к праху…

Если бы Бобинька и Юг были письмами, – подумал я вдруг, – они остались бы недописанными. Или неполученными. Отправленными, но не полученными.

И столько таких недописанных писем было в нашей жизни, столько недосказанных историй, что впору подумать, будто мы сознательно свою жизнь не доживаем, не долечиваем, смиряясь с тем, что рано или поздно болезни опять вылезут, и хорошо, если не убьют нас…

Незавершенность всех форм жизни и языка, нежелание или неумение существовать в определенных пределах – в этом можно усматривать и великое жизнеспасительное преимущество России, не помнящей зла, и великий исторический ее изъян, не позволяющий достигать совершенства – и заставляющий снова и снова возвращаться к собственным началам, не довольствуясь формой для того содержания, которое не находит гармонии и подчас калечит людей и самое общество, словно навсегда увязшее в мучительном поиске выхода из незатухающей архаической битвы богов и героев…

Незавершенностью отдавала и сцена смерти Дидима. Надо признать: она втайне даже раздражала меня своим несовершенством.

Хороший сценарист тщательно прописал бы эту мизансцену, а камера показала бы крупным планом лица участников: сначала мое, потом Шашино, затем на мгновение – лицо Дидима, попытавшегося сорваться с места, а уж потом – невозмутимое лицо Юга. После этого камера отъехала бы, чтобы зритель полюбовался композицией: я полулежу на диване, обнимая упавшую на меня Шашу, Дидим – откинувшись на спинку кресла, Юг – в прежней позе, словно это и не он стрелял.

Хороший романист вообще всё сделал бы иначе. Наверное, он заставил бы Дидима бежать из дома, чтобы Шаша и отец ее ребенка, то есть я, вообще не были причастны к смерти Шкуратова-младшего. Пусть бродит по заснеженному лесу, мечется, рычит, падает, снова продолжает путь, пока не встретится с Бобинькой, застрявшим в глубоком сугробе. И вот тут они сошлись бы в последний раз – Дидим с пистолетом и Бобинька с ножом, припрятанным под бинтами…

Я тряхнул головой, отгоняя дикие видения.

В жизни всегда всё происходит не так, как нам хочется. Разве мог я думать когда-то, что Шаша станет всецело моей при таких обстоятельствах?

Шаша могла говорить только сдавленным шепотом, с большим трудом выговаривая самые простые слова, держась рукой за горло, словно оно у нее болело. А вскоре и вовсе замолчала, лишь изредка реагируя на мои реплики виноватой улыбкой.

– Больно? – спросил я.

– Нет, – прошептала она. – Пать чесса…

– Спать? Подожди, милая, подожди, до Москвы осталось недолго, врачи тебя быстренько зашьют, а потом, я надеюсь, уложат в постель, и ты выспишься наконец…

– Итим…

– Он ушел, его нет здесь.

Она снова шевельнула губами, что-то пытаясь сказать.

– Шма, – наконец расслышал я. – Сма…

– Конечно, письма, сейчас.

Я вставил флешку в гнездо, нажал кнопку, снизил скорость и перестроился в первый ряд, заняв место между фурами.

– Дорогая Афро, – сказал Василий Шаро голосом Дидима, – дорогая моя…