Дар речи

Шофер и охранник, похожие как близнецы Степан и Стефан, пахнущие модным тогда среди бандитов одеколоном «Фаренгейт», поставили под деревьями раскладной столик, стулья, украсили столик тарелками с едой и графином, закрытым золотой пробкой.

– И что это за айнанэ? – спросила Шаша, опустившись на стул.

– Gypsy style[20], милая, – сказал Конрад, разливая по стаканчикам коньяк. – Ну что ж, за мир, который катится в тартарары, и за бессмертный лопух, который вырастет на наших могилах!

И залпом выпил коньяк.

– Чем же ты держишься за эту жизнь? – спросил я. – Этой цепью?

– Интересно же узнать, чем всё это закончится. Только аморальная любознательность и заставляет меня чистить по утрам зубы.

– К делу, – сказала Шаша. – Бобинька потерял берега.

Роберт Скуратов был одноклассником Дидима и сокурсником Конрада. Вскоре после университета его пригласили в КГБ, где он и стал мало-помалу служить, приглядывая за фрондирующей интеллигенцией. Все об этом знали, и он знал, что все об этом знали. При нем можно было говорить что угодно: Бобинька фильтровал крамольные речи и докладывал начальству таким образом, чтобы немногих друзей не притянули к Иисусу, а капитан Скуратов при этом оставался на плаву как ценный сотрудник. Поговаривали, что Бобинька успешно завербовал в стукачи некоторых своих близких знакомых, но имен не называли.

С приходом новых времен опека такого рода прекратилась, но школьная дружба выжила. Бобинька не работал в медиахолдинге Дидима, но тот регулярно платил ему за какие-то услуги, да и вообще в те времена было принято нанимать офицеров КГБ на службу, поскольку их связи считались полезными для бизнеса.

– Этот чертов дефолт многих свел с ума, – сказала Шаша, – но у Бобиньки просто крыша поехала. Похоже, он решил, что пора сваливать из России, и потребовал у Дидима выходное пособие…

Мы ждали, когда она назовет сумму, и она после краткой паузы назвала:

– Миллион.

– Баксов?

Шаша кивнула.

– А то что? – спросил Конрад.

– Не знаю всех деталей, но угрожает выдать какие-то секреты Дидима и его отца… шантаж вульгарис…

– Ну и пусть выдает, – сказал Конрад. – Нет за ними ничего такого, чего не было бы в биографии Горбачева, Ельцина или Егора Яковлева. Или есть?

– Хотелось бы уладить дело миром, – уклончиво ответила Шаша.

– Когда Дидим двинет кони, – мечтательно проговорил Конрад, пуская дым кольцами, – стану продавать билеты бабам, которые хотели бы провести час под одеялом с мертвым гением… озолочусь!

– Надо остановить Бобиньку.

– То есть Дидим с деньгами не расстанется? – спросил я.

– Нет таких денег, – сказала Шаша. – А для Бобиньки – точно нет.

– Языком или кулаком? – спросил Конрад.

– Todo modo[21], – сказала Шаша небрежным тоном.

Арто кивнул.

– Так, может, Степан и Стефан это сделают? – спросил я. – Речь ведь не об убийстве? Побьют, предупредят… или как это принято?

– Никаких чужих, – сказала Шаша.

– No pain – no gain[22], – сказал Конрад. – Делов-то – на рыбью ногу!

– Ты с нами? – спросила Шаша.

– Да, – сказал я.

– На посошок, – сказал Конрад, разливая коньяк по стаканчикам.

Мы чокнулись и выпили.

Солнце медленно клонилось к закату, покрывая наши лица розовой позолотой.

Отношения мои с Шашей так и не вышли из тупика.

Изредка мы встречались, но случаи, когда свидания заканчивались в постели, можно было сосчитать на пальцах одной руки.

Я страдал, Шаша молчала.

Наверное, думал я, она так привыкла к большим деньгам, что пойти замуж за человека вроде меня для нее равносильно падению в бездну.

Когда-то она сказала, что мы с ней – дети Марфы, слуги Марии, и это сближало и объединяло нас. Но с тех пор она превратилась в женщину, которая умом, богатством и положением в обществе стала вровень с детьми Марии, а многих и превзошла. А я, в общем, остался там, где и был, и, может быть, это неравенство было для нее важнее, чем я думал.

Наверное, она встречается со мной, думал я, потому что хочет таким глупым манером отомстить Дидиму, который по-прежнему не пропускал ни одной юбки. Наверное, она спит со мной лишь потому, что я очень похож на Дидима – ростом, статью, глазами и даже тембром голоса. Наверное, думал я, Дидим все-таки импотент, а я в постели хоть куда, и это единственная причина, по которой эта прекрасная самка время от времени спаривается со мной. Наверное, думал я, она спит не только со мной, и каждому говорит, какой он хороший любовник. Наверное, я для нее – игрушка. Наверное, думал я, однажды нужно высказать Шаше в лицо всё, что я о ней думаю, и оставить ее одну на пути кенозиса – самоумаления ради той странной любви, которая связывала ее с Дидимом. А может быть, думал я, поскольку не представлял эту жизнь без Шаши, пора покончить с собой, и пусть она склонит кудри над моим остывающим телом и прошепчет сквозь слёзы: «Voila une belle mort…»

…Но стоило Шаше оказаться рядом, как все эти дикие и полудикие мысли таяли без следа, и я злился, обнаруживая в себе столько мягкотелости, нерешительности, избыточной влюбленности к этой La Belle Dame sans Merci[23], но злости моей хватало только до первого поцелуя.