Дар тому, кто рожден летать

Вот он, этот день — ты дожил до него. Каком образом? Сейчас кажется, что для этого должно случиться чудо. Издали «Чайку Джонатана»? Фильмы?

Совершенно неожиданные новые проекты? С каждым днем все идет лучше и лучше, счастливее и счастливее? А что ты думаешь о моих нынешних страхах?

_{Р. Б. 22 марта 1968 г.}

Возможно, еще не слишком поздно, возникнув из тумана, ответить на его вопросы.

Ты выжил потому, что принял решение не сдаваться — тогда, когда битва отнюдь не доставляла тебе удовольствия… Это и было единственным необходимым чудом. Да, «Джонатан» в конце концов издан. Фильм и другие идеи, о которых ты даже не задумывался — все это только-только начинается. Так что, будь добр, не трать время на волнения и страхи.

Ангелы — они всегда говорят что-нибудь в этом роде: не дрейфь, и стенания тоже ни к чему, все будет о'кей. Я-тогдашний, вероятно, глянул бы хмуро на меня-нынешнего и сказал:

— Хорошо тебе говорить, а я со вторника не ел ничего!

А может быть и нет. Ведь он был оптимистом и веру никогда не терял. До самого конца. Если бы я предложил ему здесь вот заменить слово, там — абзац, это — выбросить, а то — добавить, он сказал бы:

— Ты заблудился, парень, катись-ка ты обратно в свое будущее, мне и без тебя прекрасно известно, как сформулировать то, что я намерен сказать.

Старая формула: профессиональный писатель — тот любитель, который не бросил в самом начале. Каким-то образом, возможно потому, что не мог долго заниматься ни одной другой работой, неуклюжий дилетант превратился в небросившего любителя, которым и остается по сей день. Я ведь никогда не воспринимал себя как Писателя с большой буквы — того, кто живет исключительно ради воплощенных в чернильных строках слов из тайников его замысловатой души. В самом деле, я могу писать только в тех случаях, когда является некая идея — накал мысли на грани ярости — хватает меня за горло и, не обращая внимания на мои стенания и вопли, загоняет за пишущую машинку. Она тащит меня волоком, я упираюсь что есть силы — каждый дюйм пола на пути к письменному столу сплошь изрыт следами моих пяток, а стены испещрены глубокими траншеями от ногтей.

На то, чтобы окончить некоторые из этих рассказов, ушла куча времени. Например, «Письмо богобоязненного» я писал три года. Снова и снова я возвращался к этой вещи. Я знал: это очень существенно, это должно быть сказано. Снова и снова — за машинку, но в итоге лишь вырастала гора измятых листов бумаги, засыпавших комнату. Совсем как у писателей, которых показывают в кино. Со скрежетом зубов и совершеннейшей путаницей в мозгу, я бросался навзничь на кровать и, обвившись вокруг подушки, пытался сражаться с помощью ручки и чистой тетрадки — иногда, в особо тяжелых случаях, эта уловка срабатывает. Однако идея религии полета ложилась на бумагу карандашными строками цвета свинца, тяжелостью своей десятикратно превосходившими свинец, и я ничего не мог с этим поделать, но лишь громко ругался, рвал все, как будто напыщенную убогую писанину можно так вот просто уничтожить — выдрать из тетрадки, порвать на кусочки и разбросать по комнате.

Но однажды это случилось. Парни на мыловаренной фабрике заставили тему работать — без невесть откуда взявшейся команды чана номер три рассказ так и остался бы сморщенным мячом на пустом бейсбольном поле.

Довольно много времени ушло на то, чтобы понять: самое сложное в писательстве — сидя перед пишущей машинкой и как можно меньше думая, позволить теме самостоятельно себя развить. Раз за разом происходит сбой, и в конце концов начинающий писатель усваивает — стоит только начать копаться в идее и медленнее стучать по клавишам, как тут же результат становится все хуже и хуже.

Мне вспоминается «Затерянный в аэропорту имени Кеннеди». Первоначально эта вещь задумывалась как книга, но в итоге оказалась небольшим рассказом, и именно в ходе работы над ним я оказался ближе всего к грани умопомешательства. Как и в случае с «Письмом», слова то и дело соскальзывали куда-то в незримую сферу смертельно унылой тоски — цифры, числа, статистические выкладки то и дело вползали в строки. Почти целый год — дни и недели — в чудовищном замкнутом круге гигантского аэропорта — созерцая все происходящее — целые сумки исследований воздушной кукурузы — корзины заметок о сахарной вате — на бумаге все это превращалось в серую безвкусную мякину.

Наконец я решил: мне нет дела ни до того, что требуется издателю, ни до того, чего, собственно, хочу я сам, просто сделаюсь наивным и глупым, все позабуду и стану писать. И только тогда рассказ открыл глаза и закрутился.

Книга была отвержена, едва лишь издатель увидел, как она галопирует поперек игрового поля без малейшего намека на майку с номером сзади. Но в «AIR PROGRESS» вещь взяли сразу — как она была — нечто странное — не книга, не рассказ, не очерк. И мне неясно — победил я тогда или потерпел поражение.