Дар царицы Савской

— Василиса… простите, не помню отчества… — проговорил Паперный смущенно.

— Тсс! — зашипела на него женщина. — Это не я! То есть даже если это я, вы меня все равно не знаете!

— Как скажете… — скривился Паперный. — Так что у вас за дело? И если можно, побыстрее. Я собираюсь обедать.

— Я хочу кое-что продать.

— Но почему вы обратились именно ко мне?

— Потому что я не знаю других богатых людей.

— Ну, слухи о моем богатстве явно преувеличены… вот ваша тетушка… она действительно была богата…

— Тсс! — снова зашипела Василиса. — Вот о ней лучше не нужно говорить!

— Понятно, — отозвался Паперный, хотя на самом деле ничего не понял. — Так о чем, собственно, речь?

— Об иконе! — прошептала Василиса страшным шепотом. — Об очень дорогой иконе. Московская школа, шестнадцатый век… или семнадцатый. Очень знаменитый иконописец. Какой-то Иоанн. Серебряный оклад, все как положено… но давайте я вам ее покажу, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…

— Икона? — переспросил Паперный и с сомнением пожевал губами. — Вообще-то я интересуюсь иконами и неплохо разбираюсь в них, но не уверен…

— Да вы на нее только посмотрите!

— Ладно, покажите, что там у вас… вы меня действительно заинтриговали…

Василиса расстегнула свою сумку, полезла в нее, достала доску, завернутую в несколько газет «Козловский вестник», развернула и торжественно положила на прилавок.

Паперный уставился на икону и недовольно поморщился:

— Вы говорите, шестнадцатый век?

— Или семнадцатый, может быть, семнадцатый. Насчет шестнадцатого я не уверена.

— Насчет семнадцатого я тоже очень сомневаюсь.

— А почему это вы сомневаетесь?

— Потому что ни в семнадцатом, ни тем более в шестнадцатом веке офсетная печать еще не была изобретена.

— Что?! — возмущенно воскликнула Василиса. — Какая еще печать? Это настоящая икона, московская школа! Она оценена в несколько миллионов долларов!

— Очень сомневаюсь.

— Да что вы заладили — сомневаюсь, сомневаюсь… я понимаю, вы хотите сбить цену. Ну, так скажите, сколько готовы за нее заплатить. Пусть не миллион долларов, пусть меньше, но назовите реальную цену — или я пойду к другому человеку!

— Да пожалуйста, идите к кому угодно! Вам никто за нее и ста долларов не даст!

— Что вы такое говорите? — В голосе Василисы растерянность смешалась с последними остатками надежды. — В Лондоне за нее предлагали миллионы… московская школа… да один серебряный оклад чего стоит…

— Серебряный? — Паперный поморщился. — С чего вы взяли, что он серебряный? Это не серебро, а дешевый сплав на основе цинка, штамповка и гальваническое покрытие.

— Не может быть…

— Поверьте мне, я в этом разбираюсь. — Паперный колупнул оклад ногтем, под серебристой поверхностью проступила блеклая тускло-серая основа.

— Но сама икона… московская школа… знаменитый иконописец… таких икон сохранилось всего две или три…

— А сама икона — я вам еще раз говорю, дорогая моя: это офсетная печать, дешевка для туристов. Правда, насчет московской школы вы, пожалуй, правы…

— Вот видите, я права!

— Ну да, такие иконы печатают в Москве, на Солянке, и сбывают туристам на Арбате… они и мне хотели предложить на продажу, но я отказался — не хочу торговать ширпотребом, не хочу терять репутацию приличного магазина…

— Не может быть! Вы пытаетесь меня обмануть! — в отчаянии вскричала Василиса.

— Да взгляните же! — Борис Семенович подцепил уголок иконы тем же ногтем, осторожно потянул — и от доски отклеился краешек бумаги с цветной печатью. — Вы видите? Рисунок печатают на бумаге и потом наклеивают на доску. Даже не на доску, а на кусок ДСП… древесно-стружечная плита… — пояснил он, заметив в глазах Василисы явное непонимание.

— Я знаю, что такое ДСП! — произнесла та трагическим, дрожащим голосом. — Я не знаю только, как дальше жить! Я утратила последнюю надежду!

— Вот здесь я вам ничем не могу помочь! — Борис Семенович Паперный развел руками.

— За что! — воскликнула Василиса. — За что мне это… Что я им всем сделала?

Она завернула злополучную икону в мятые газеты, с ненавистью затолкала ее обратно в сумку и, понурившись, вышла из магазина и поплелась к дому…

Паперный пожал плечами и занялся своими делами.

Василиса же пошла к дому кружным путем, бессильно сгорбившись и шаркая ногами. На плечи ее давил непосильный груз. Делать было решительно нечего, только пойти в сарай и повеситься. И она всерьез думала, как это сделать, вспоминала, есть ли дома достаточно прочная веревка, нужно ли ее мылить или и так сойдет. Можно, конечно, наглотаться материных таблеток, но вряд ли она умрет, на мать вон они вообще не действуют.

Она свернула к речке и посидела немного на обрывистом берегу, тоскливо глядя вниз. Прыгнуть в воду? Но тут, под обрывом, мелко, а где глубоко, там она выплывет. На этой речке выросла, плавает хорошо. Нет, лучше повеситься.

Она бросила икону с обрыва в воду — пускай себе плывет. Надо же, тетка какой сволочью оказалась. За что она на них так? Что ей мать плохого сделала? И мать тоже на нее зверем смотрела. Впрочем, она сейчас всех ненавидит, особенно единственную дочь. Все, кончилось Василисино терпение, больше она не может так жить.