Дариня

Дома еще раз поговорили, хотя это сложно назвать разговором, просто бросали друг другу обрывки фраз, соглашались или нет с ними. Решили, что я сниму квартиру недалеко от клиники и постараюсь максимально участвовать в процессах, быть в курсе событий, а в случае необходимости заберу дочь домой. Ей сказали обо всём следующим утром, она восприняла всё на удивление спокойно, может быть, она просто не поняла до конца, о чём речь, но объяснять ей язык не повернулся. Спокойно сложила свои вещи в рюкзачок, не забыла и любимую плюшевую кошечку. Подошла ко мне и, глядя в глаза, подаёт маленькую коробочку со словами:

– Мама, здесь мой камешек. Ты его, пожалуйста, сбереги. Обещаешь?

Конечно, я пообещала, сама чуть не разрыдалась, пока прятала коробочку в надёжное место.

И вот уже неделю наша девочка лежит в стационаре психиатрической больницы. Все эти дни мне разрешали навещать её, в это время сдавали дополнительные анализы, проводили обследования. Однажды я пришла к ней, а у неё голова перевязана. Оказывается, брали пункцию тканей под черепом! Дарина вся белая—белая, а губы синющие.

– Больно, мылыш?

– Больно и страшно, только и сказала она, не заплакала и не жаловалась.

Со второй недели пускать в стационар меня перестали, объяснив, что диагноз подтвердился, и они переходят к активному лечению. В это время лишние эмоциональные нагрузки ребёнку не нужны, поэтому «поезжайте, мамаша, домой. Ничего с вашей дочкой не случится». А у меня такое чувство, что самое страшное уже случилось.

Делать мне было нечего, я каждый день часам к 10 приходила к больнице, садилась на лавочку и смотрела на дверь. Я всё ждала, что её выведут на прогулку (должны же они гулять хоть иногда!), но так и не увидела. Зато пару раз повстречала профессора, на мои расспросы он неизменно отвечал: «Всё идёт по плану, течение болезни приостановлено, делаем всё, чтобы вернуть ребёнка к нормальной жизни». Вероятнее всего это была заученная фраза, и говорил он её не только мне. Так прошло еще полторы недели. Несколько раз я пыталась тайно проникнуть в больницу, но мне это не удавалось. Хоть двери и были открыты, но каждый раз меня останавливал кто-нибудь из персонала и провожал к выходу. Окна её палаты были затемнены (слава Богу, хоть не заколочены), и с улицы не видно происходящее. Несколько раз я пыталась договориться с санитарками или медицинскими сёстрами, чтобы они хоть ненадолго дали на неё взглянуть или хотя бы сфотографировали на мобильный телефон. Каждый раз натыкалась на отказ. Такое ощущение, что у этих людей нет детей.

И вот однажды «моя» скамейка была занята, я пересела на соседнюю, досадуя, что с этого угла не очень хорошо виден вход. Но просидев минут сорок, поняла, что недалеко находится еще одна дверь, что-то типа запасного выхода. Я стала наблюдать. Через эту дверь выносят мусор к контейнерам, подвозят к ней разные коробки, в общем, используется она не очень активно, но на засов не закрывается. И еще я заметила оставленный кем-то белый халат и, поддавшись внезапному порыву, поспешно спрятала его в сумку. На следующий день опять пришла к новому «наблюдательному пункту», как всегда, уставилась на дверь и стала ждать. Тут ко мне подсаживается пожилая женщина, вся такая статная, высокая и какая-то крепкая, на ум пришло слово «матёрая».

– К кому вы приходите? – спрашивает. – Я вас тут вижу уже не первый раз (странно до этого я её не замечала, хотя, кажется, весь персонал уже знаю в лицо), и тревожитесь вы очень сильно, издалека чувствуется.

Тут меня прорвало, ведь за это время мне и поговорить было не с кем. Рассказала я ей всё-всё: и про чудачества Дарины, и про ночные прогулки, и про бабок-колдуний, и про профессора, и страшный диагноз. Она долго смотрела вдаль, как будто рассматривая. Создавалось ощущение, что она находится далеко в своих мыслях, я даже слегка обиделась: я тут ей душу раскрываю, а она в облаках витает, хотя я её в собеседницы не звала, сама напросилась! Но тут она очнулась и говорит то, что навсегда изменило мою жизнь: