Даринин маяк

Акулина Вольских Даринин маяк

— Ненавижу!

— Максим, остановись сейчас же! — крикнул в спину отец, но его слова ударились в захлопнувшуюся входную дверь.

Мальчик сбежал с крыльца, поднял брошенный у забора велосипед, который оставил, когда уехал от деревенских пацанов, чтобы встретить папу. В горле колючим репеем скапливались слезы. Звонок на руле тонко брякнул, и августовское хмурое небо, словно отвечая, прошила молния, а следом над домами раскатисто грохотнул гром.

Дорога вела в гору. Максим сжимал зубы и налегал на педали, игнорируя напряжение в ногах и скребущую душу обиду. Дворняги рвались с цепи в предчувствии грозы, лаяли на колеса велосипеда.

У развилки Максим спешился, растерянно вытер рукавом слезы и огляделся. Прямо через пять километров была трасса. Налево, окаймляя кругом, шла дорога, ведущая обратно в поселок. Максим развернул велосипед направо, к плохо протоптанной тропе, и застыл. Тучи цвета горечавки низко, тяжело нависли над полем, виднеющийся вдалеке силуэт белого маяка на краю утеса, казалось, вот-вот проткнет их, и как из дырявого мешка на высохшую землю польется дождь.

На миг захотелось вернуться домой. Деревенские болтали, что раньше на месте маяка жила колдунья Дарина, топила рыбацкие лодки, сталкивая их на камни у берега. Река в том месте делала крутой виток, мельчала и только ближе к деревне течение вновь набирало мощь. Местные видели, как по ночам над ее лачугой ярко-рыжим ореолом растекались отблески ведьминских костров.

Лет через сто после смерти ведьмы на утесе возвели маяк, который с легкой руки старожилов быстро прозвали “Даринин”, потому как работал он часто с перебоями, и в деревне считали, что дух Дарины негодует и злится на людей за то, что заняли ее территорию. Последние лет десять его так и вовсе забросили. Сосед говорил, что электрика барахлит, и сколько бы ни бился с ней мастер из города, наладить так и не смог.

Максим этого места боялся и даже по дороге проезжал, всегда опасливо косясь на владения колдуньи. Да и мама не велела туда ездить из-за крутого обрыва.

Новый разряд распорол одеяло туч, раскат грома всколыхнул метелки тимофеевки и мятлика. Максим вздрогнул, решительно поставил ногу на педаль и повернул руль к тропе.

Пожелтевшие от дождя и солнца стены маяка в нападающих на деревню сумерках стали ориентиром к конечной точке.

— Пусть я умру, — ворчал Максим и досадливо шмыгал носом. — Пусть меня ведьма сожрет. Тогда он узнает…

Противные слезы размыли пейзаж, и Максим остановился, со злостью уронил велосипед и, сердито топая, пошел по высокой траве к берегу. Он уселся у самого края утеса, свесил вниз ноги. Внизу, метрах в пятнадцати из воды торчали крупные валуны, их с тихим шелестом ласкали волны реки.

— Пропаду, так всем будет лучше.

Сегодня от папы он услышал страшное слово «развод». Отец клялся, что любит его и что они и дальше будут видеться, что так бывает и Максим ни при чем. А мама гремела на кухне посудой. Теперь он понял, почему мама была грустной последние дни и зачем вдруг папа приехал, хотя до отъезда в город была еще целая неделя.

«Поговорить по-мужски», — так начал папа их разговор, но Максим и не подозревал, что «по-мужски» будет так больно. Он говорил о том, какая хорошая мама, и что Максим обязан её беречь.

— А сам… Предатель!

Ветер срывал со щек слезы, а гром гремел как будто внутри него. В слова о любви Максим не верил. Как можно любить кого-то и бросить?

— Не любит, и я его не люблю! Пусть уходит! Пусть!

Маленькая хрупкая душа ощетинилась иголками. В ответ на свою боль хотелось причинить вдвое большую, чтобы папа в панике рвал на себе волосы, искал сына и не нашел. Чтобы знал, что сам во всём виноват.

От злости сводило челюсть и плакать не хотелось. «По-мужски». Разве мужчины плачут? Разве поступают, как трусы? Разве предают?

Громовой раскат каскадом рассыпался вдоль берега, и следом сверкнула молния. Максиму показалось что она попала в маяк, который был за спиной. Он оглянулся, встал на четвереньки и прижался к земле. В двух десятках шагов от него на берегу стояла женщина и смотрела на воду. Ветер трепал черные, как крыло вороны, волосы и подол алого платья. Говорить с женщиной Максим побоялся — вдруг наругает, что он бродит здесь один, и отведет к отцу. Потом как будто из ниоткуда появился мужчина, обнял женщину, поцеловал ее в щеку и осторожно спустился к воде, где теперь на волнах качалась лодка.

Гром снова громыхнул, и нога Максима соскользнула с края. Ужас прошёл вдоль туловища саднящими царапинами, хрустящим на зубах песком. Максим сполз по склону метра на два и уперся ногами в выступ. Небольшой, такой, что даже сесть на него не получилось бы. Содранные об щебенку ладони пекло, слезы снова разъедали щеки. Он посмотрел на воду, где о камни бились щепки, и сжался, услышав сверху женский вой, сливающийся с громом.

В горле колючей семянкой татарника застрял крик. Плач женщины спутался с ветром, плеском волн, растворился и исчез. Максим крикнул женщину, но никто не отозвался, только будто с издевкой шуршал сухостой на высоком берегу.