Дарю, что помню

Наказывать, штрафовать, вывешивать выговоры Николай Павлович не любил, но корить, воспитывать очень любил, что было переносить значительно больнее, нежели подвергаться административным «розгам».

…Байда опаздывает на репетицию новой программы на…

О Боже! На 30 минут! Невиданно! Смирнов-Сокольский кипит, хрипит, шумит, грозит… Нос краснеет, челка все более густо спадает на лоб… Но вот в репетиционный зал входит виновато согбенный и со слезами на глазах Байда, молча садится в кресло и… молчит как всегда. Плачет и молчит. Гневный монолог Николая Павловича словно гром обрушивается на голову «преступника»:

– Ну что, мерзкий ты селезень (Иван в прекрасном ярком костюме), что пролаешь или пропищишь мне в ответ, какие запасы слов из твоего разговорного Эрмитажа ты мне предложишь в свое оправдание? Говори внятно, по буквам. Мирова пока нет. Переводить некому!

Байда отвечает сквозь слезы, внятно и медленно:

– У меня рак.

Гнетущая пауза.

– Повтори, – тихо спрашивает Сокольский.

– У меня рак…

– Ну, ну, ну… Перестань плакать… Кто тебе сказал, что у тебя рак?

– Дру…жжж, ок вра… док… тр, тр… Коля скзл…рак, – плачет Байда.

Сокольский поглаживает Ивана по голове:

– Ну, ну, Ванечка, ну, не расстраивайся. А где, где рак?

Байда вынимает из верхнего (для платочка) нагрудного карманчика пиджака клешню сваренного красного рака.

– Вот!!!

Описать дикий восторг остроумнейшего Смирнова-Сокольского невозможно. Когда хохот, сотрясший весь зал, утомленно стих, он обратился к «больному»:

– Я прощаю тебе, мерзкий человек, опоздание. За клешню ставлю тебе четверку. Если бы розыгрыш не был связан с медициной и тем более со страшной болезнью, поставил бы пять. А теперь скажи мне честно, без речных деликатесов, почему ты, негодяй, опоздал? И не стыдно тебе?

– Стыдно. Но тетя при смерти.

– Что, что? Тетя умирает? Наглец! Это уже было! В январе у тебя тетя умирала, в феврале тоже умирала. Смотри мне в глаза. Я ведь очень тебя люблю, сукин сын. Скажи мне честно, у тебя есть тетя?

Байда отрицательно машет головой.

– Тогда почему же ты опоздал?

– Дядя болеет…

– Ах, дядя!.. Смотри мне в глаза, гиена. А дядя у тебя есть?

– Эсть! Неродной – сосед по комэналке, Фдя…

– По коммуналке?

Байда утвердительно кивает головой.

– Ты ведь в отдельной квартире, висельник, живешь. Я тебе ее выхлопотал…

Байда виновато и почти дикционно четко:

– Тгда, звините, проспал.

– Невероятно! Мерзавец! Тебе необходимо жениться! В одиночестве ты дичаешь!

– Она с мно тоже одичае…

– Тоже одичает?

Байда азартно, радостно, утвердительно кивает головой.

– Почему?

Появился Лев Борисович Миров и приступил к переводу:

– Иван сказал, что так как он говорит мало и непонятно, она – будущая жена – может тоже разучиться говорить и замолчать. Он предполагает: если потянусь поцеловать без всякого текста, подумает, что кусаться буду… Да и вообще любой женщине будет трудно с ним жить – заскучает. Одна добрая простушка долго не покидала его, да и только потому, что не верила, что он один борется за двоих. Все ждала, когда он покажет ей партнера: она была уверена, что в конце номера ему удавалось его как-то спрятать от глаз людских…

Такая женщина, которая бы его похвалила и тем вселила бы уверенность в себе, нашлась. Очень красивая женщина. Он гордился ею, любил с ней показываться на людях, сделал ее ассистенткой в своем эстрадном номере. Он еще больше похорошел, немного раздобрел, обрел фундаментальность. Женщина заставила его работать над дикцией и самостоятельно и с педагогами… В компаниях новая пара всегда блистала, особенно в танцах, потому что прекрасно двигалась – пластично и необычайно элегантно. Женщина заболела и ушла из жизни… Мужчина сдал, опустился, «одичал», стал пить и ушел вслед за любимой.

Байда – чудо-человек. Забытое чудо! А жаль! Жаль, что люди часто принимают за золото бутафорские, но звонко побрякивающие пустышки, а в простых неброских людях не замечают настоящих золотых крупинок.

Арнольд Григорьевич Арнольд

В свое время это был знаменитый режиссер эстрады, цирка; создатель «Балета на льду»; в прошлом прекрасный танцор; мужчина с фигурой Аполлона, говоривший с легким еврейским акцентом, и очень добрый человек.

Наш разговор на ипподроме.

– На какую лошадь ставить? – спрашиваю я.

– В этом заезде бежит одна лошадь – нумер четыре… Остальные – черепахи.

После долгих раздумий я ставлю на лошадь под номером три… и выигрываю.

– Арнольд Григорьевич, вы говорили, что победит только четвертая лошадь, а я выиграл на третьей…

– Так. Значит, я тебе сказал нумер четыре, а ты выиграл на нумере три.

– Да.

– Ну, все ясно. Все ясно, дорогой мой. Ты выиграл потому, что играть не умеешь!

После циркового представления в вольере зверей.