Дарю, что помню

Но вот однажды, во время второго (и последнего в парижских гастролях) спектакля «Яблоко раздора», во время антракта в нашу общую с Лепко гримуборную забрел заслуженный артист одного из московских театров, но покинувший Советский Союз во время войны. После недолгого разговора он предложил нам… остаться во Франции. Гарантировал преподавательскую и актерскую работу… под его началом. Вел он себя при этом нервно, раскраснелся, покрылся испариной, хотя был худ. Мы, естественно, оба отказались от предложенного, причем с такой легкостью и иронией, которая повергла в глубокое раздумье нашего гостя. Наступило молчание. Мы внимательно следили за заслуженным русско-французским артистом. Он выдержал большую паузу, услышал первый звонок – сигнал перед началом второго акта, – решительно встал и быстро вышел…

Мы не успели «переварить» случившееся, как со вторым звонком «наш соблазнитель» вернулся с бутылочкой чудесного вина и тремя стаканчиками. Налил всем. Чокнулся и выпил налитое. Мы – тоже. Текста в этой сцене-пантомиме не было никакого. Пауза… Вдруг Владимир Алексеевич тихо произнес:

– Старик, послушай меня. Завтра мы летим в Москву. Напиши просьбу о возвращении тебе советского гражданства и… валяй-ка домой, в Москву. Хватит дурака валять.

Гость разрыдался. Выпил еще. Раздался третий звонок.

– Сиди здесь. После спектакля поговорим. Одну бумажку напиши в наше посольство, а другую в ЦК КПСС. Мы вторую с собой заберем и постараемся все уладить.

Гость утвердительно закивал, и мы оставили его одного.

Спектакль, горячо принятый зрителями, закончился, мы вошли к себе в артистическую. На столике стояла пустая бутылка вина. Гостя не было. Больше мы его не видели.

Через несколько лет я узнал, что он спился и умер.

После спектакля родственники Владимира Алексеевича Лепко «пленили» его и увезли.

Последняя ночь… Прощай, Париж! Завтра после обеда: «Пристегнуть ремни! Не курить, не ходить! Высота полета… Время в пути…»

Решил пешком добраться до гостиницы в одиночестве. Люблю уединение – оно совершенствует… оно сосредоточивает… оно очищает… оно наставляет…

Но не тут-то было! Только ступил на тротуар из служебного подъезда, как – ой! напугал, черт! – оказался в объятиях Базиля Горио. Васи Горина, моего дружка, француза, но русского шофера такси. Сорвалось уединение. Нас трое: Вася, я и шестицилиндровый «рено».

Ну что сказать? Вернулся я утром. В шесть часов. Никуда не заходили, ничего не ели и не пили. Подъехали к отелю… Я посмотрел на счетчик – мы накрутили, вернее, наразговаривали, наспорили, набеседовали, напечалились, насмеялись и наплакались аж на 255 километров! По франкам это соответствовало аж 255 литрам сухого вина, или десяти плащам «болонья», или пятнадцати посещениям театра, или двадцати пяти – кино… И в то же время эти 255 км ничего не стоили, абсолютно ничего, в сравнении с тем, о чем и как мы говорили: обо всем понемножку, но от всего сердца, правдиво, не боясь друг друга. Эти 255 км ничего не стоили в сравнении с флягой самогона (специально сделанного для меня из сахара), чистого, как слеза, крепости не менее 70, с соленым огурцом, куском вкуснейшего черного хлеба, добытого в ресторане «Максим», и бутылки боржоми настоящего грузинского розлива! Это был настоящий пир, достойно завершивший красивейший (к сожалению, недолгий) роман с городом, который нельзя не полюбить, чуточку познать который помог мне истинно русский француз или французский русский – Базиль Васильевич Горин-Горио, или попросту Вася-Вася-Василек, в ком русский дух…

Спасибо тебе, Базильо. Дай тебе Бог здоровья!

И не грусти, Василек!

Хороших людей на земле больше, чем плохих!

Все будет хорошо, слышишь, Горио?

30 июня 1963 года. Должны лететь домой! Не летим! Забастовка в аэропорту. Бастующие согласны нас – советских – на нашем самолете выпустить, но мы сами не согласны, так как будем выглядеть в глазах французов штрейкбрехерами! После фурора гастролей – такая негодная концовка!

1 июля 1963 года. Ура! Домой! Летим! Три часа «товарищу из» рассказывал про столицу Франции и ее социально-политическую жизнь – с точки зрения диалектического материализма. Ему понравились особенно те эпизоды из моего повествования, которые не имели отношения к высокой позиции советской нравственности и расходились с высокими требованиями идеологии марксизма-ленинизма… В конце беседы он тайком показал мне, оглядываясь кругом, большую стопу порнооткрыток и спросил: «Как думаешь, Весник, они понарошку все это на открытках делают или ответственно?..»

Пошли на посадку. В салоне какая-то странная тишина. Сели…

Экипаж прощается с нами. Сердце взволнованно стучит… «Товарищ из» шепотом: «Как думаешь, жене показать снимочки?» Я ответил: «Конечно! С педагогической точки зрения – очень полезно».

Выходим из самолета. Мы на своей родной земле! Волнительно, черт побери! Таможенный контроль. Один из блюстителей границы, то ли желая блеснуть остроумием, то ли в силу того, что плохо учился, увидев знакомых артистов и значки нашего театра, с улыбкой на лице поприветствовал нас:

– А-а-а-а! Сортира вернулась!