Дарю игру

Приближалась зима 1949 года. Он думал о том, что скоро придется снова «сохнуть» полгода, а потом в мае или в лучшем случае в апреле восстанавливать все накопленное за прошлое лето. Еще свежа была в памяти минувшая весна, первые тренировки на воде, в которых с трудом восстанавливались навыки и острота мышечного чувства. Сколь ни истязал он себя зимой общефизической подготовкой, почувствовал себя в форме лишь во второй половине июня, то есть уже в разгар сезона.

…Ученик и тренер стояли у бортика бассейна, невесело глядя на воду, ершисто подрагивавшую от порывов холодного ветра. Уже давно клонилась к закату осень, лишь изредка напоминая о себе прорвавшимися сквозь тяжелые облака лучами солнца. Давно никто не купался в Куре, жизнь в бассейне еще немного потеплится и тоже сникнет.

— Так что же делать? — в который раз спросил Петр Луку Александровича.

— Я думаю, ты уже сам все решил, — вздохнул Иоакимиди. — И правильно решил. Нужно уезжать, другого выхода нет. Ты станешь большим спортсменом, выдающимся ватерполистом. Наверно, лучше всего тебе будет в московском «Динамо». Там хороший и сильный коллектив. Да и сам ты тоже динамовец.

Итак, главное было решено. Но сколько проблем оставалось в Тбилиси. Прежде всего, университет. Нет, он не хочет учиться нигде, кроме родного Тбилисского университета. Нужно сделать все, чтоб остаться его студентом. Конечно, понимал Петр, теперь будет намного труднее, ему предстоит постоянно приезжать и наверстывать упущенное. Что ж, придется еще туже перетягивать себя полотенцем. И еще — Нателла…

Автор не может простить себе того, что до сего момента не ввел ее в состав действующих лиц своего повествования. И дело даже не в том, что Петр и Нателла уже не первый месяц знакомы, а в том, что ей суждено сыграть весьма важную роль в судьбе нашего героя, хотя, конечно, он и она пока того знать не могут. А начиналось все примерно так.

Эту девушку с филологического факультета Петр заметил давно, очень давно. Встречая ее на лестнице, в коридоре, в университетском саду, всегда останавливался и подолгу провожал взглядом. Потом стал провожать домой, стараясь оставаться незамеченным ею. Он уже наизусть знал, где, когда и в каких аудиториях у Нателлы лекции и семинарские занятия. Знал в лицо всех ее преподавателей и подруг.

Его друг Гия Абзианидзе стал замечать, что Петр часто бывает молчалив и задумчив, не сразу отвечает на вопросы. А когда внимательно присмотрелся и понял, в ком и в чем дело, удивился:

— Э-э-э, кацо, бедный кацо. Такой красивый и такой робкий. Ничего и никого не боялся, а тут с ног до головы испугался. Ну ладно, у меня есть ребята с филологического, хочешь познакомим?

— Не надо, не хочу. Обойдусь.

— Значит, не хочешь познакомиться с девушкой?

— Не твое дело… Очень хочу. Сегодня же познакомлюсь. Сам. Через десять минут у нее кончается лекция, пойду и познакомлюсь.

— Ну, дай бог тебе силы, сынок, — продолжал веселиться Гия, — Если голова закружится, позови на помощь, я отвезу тебя домой или «скорую» вызову.

Звонок. Первые группы студентов-филологов стали выходить из аудитории. «Все, — сказал себе Петр, — отступать дальше некуда. Сейчас или никогда».

— Простите, одну минуточку, — Петр не узнал своего голоса.

Нателла с удивлением обернулась:

— Вы меня?

— Да, вас, Нателла… то есть, девушка… Я хотел вас спросить…

Боже, он забыл, что собирался сказать. Все кончено, сейчас она усмехнется, а он больше никогда не осмелится к ней подойти.

— Так о чем вы хотели меня спросить?

— О чем хотел?.. Простите, я хотел вас спросить о том… что меня зовут Петр…

И ей стало просто жалко этого верзилу. Так он получил право носить ее портфель.

Прошло несколько дней, в один из которых Петр, как обычно, поджидал Нателлу после занятий. Они спустились в вестибюль и вышли в сад — знаменитый сад Тбилисского университета. Это был сад-гордость, сад-святыня. Здесь было не принято громко разговаривать, бегать, даже быстро ходить. Здесь каждый кустик, если не каждая травинка, были взлелеяны годами трудов, а каждый камень освящен памятью выдающихся деятелей грузинской науки. И как Петр мог забыть об этом? Видимо, совсем потерял голову. Или, может быть, он старался хоть как-то скрыть волнение, снять с себя это предательское напряжение, показаться непринужденным, легким. Иначе чем объяснить это странное предложение:

— Давайте сядем на травку, Нателла. Здесь тень, а кругом так жарко.

— Как сядем? Если кто-нибудь увидит, нас с вами исключат из университета.

Видимо, только после этих слов он опомнился. Но что теперь делать? Не отступать же! Оставалось лишь показать, что он ничего не боится. И никого. Даже самого ректора, грозного и всемогущего академика Кецховели.

Что ж, Нателле тоже не к лицу было бояться. И они уселись. Некоторое время молчали, видимо переводя дух от собственной смелости. И вдруг, скосив взгляд на Петра, Нателла увидела, что лицо его сделалось белей полотна. В каких-нибудь двадцати шагах от них стоял ректор.