Дарю вам праздник

— Это говорят не только мои глаза, но и мой босс.

— Что такое?!

— При всем своем дружелюбии Энфанден был живым человеком; когда его прервали на полуслове, это не понравилось ему, как не понравилось бы кому угодно. Но его раздражение было мимолетным, и через мгновение он уже внимательно слушал мой рассказ о механистическом мировоззрении Тисса.

— Прости, Господи его душу, — пробормотал он наконец. — Бедняга. Уйти от веры — и впасть в суеверие, столь жалкое, что ни одному христианину не под силу даже вообразить… Вы только представьте себе, — он начал расхаживать по комнате, — время идет по кругу, человек есть автомат, мы обречены повторять одни и те же действия снова и снова, вечно… Говорю вам, Ходж, это чудовищно, бедный, бедный.

Я кивнул.

— Да, но где ответ? Бесконечное пространство? Бесконечное время? Они ужасают почти также, потому что непостижимы и слишком и слишком величественны.

— Но почему непостижимое и величественное должно ужасать? Разве ничтожное человеческое понимание есть истина последней инстанции? Хотя это, конечно, не ответ. Вот ответ: время, пространство, материя — все это иллюзия. Все — кроме Бога. Нет ничего реального, кроме Него. Мы — Его каприз, плод Его воображения.

— Так откуда же берется свобода воли?

— Даруется, естественно. Или сверхъестественно. Откуда же еще? Это величайший дар — и величайшая ответственность.

Не скажу, что его объяснение удовлетворило меня вполне — но по вкусу оно мне пришлось куда больше, чем разглагольствования Тисса. Время от времени я возвращался к этой теме, и мысленно, и при следующих встречах, однако, в конечном счете думаю, по-настоящему я принял лишь совет сомневаться.

Однако вряд ли я всегда следовал ему так, как хотел Энфанден.

7. ОБ АГЕНТАХ КОНФЕДЕРАЦИИ В 1942 ГОДУ

Может, кто и сообразил бы сразу, что надо обязательно сказать Энфандену о связи Тисса с ненавидящей и негров, и иностранцев Великой Армией — но у меня, дурака, которому еще год оставался до совершеннолетия, котелок варил медленно. Но, в конце концов, сварил. И, раз уж мысль возникла, неважно с каким опозданием, ее следовало бы немедленно претворить в дело. Однако для меня здесь возникла дилемма.

Если я расскажу Энфандену о Тиссе, это будет чудовищной неблагодарностью по отношению к человеку, который вытащил меня из нищеты и предоставил долгожданную, вожделенную возможность получить истинное образование. Членство в Великой Армии считалось преступлением и наказывалось по закону, пусть даже законы соблюдались подчас не слишком-то строго. Я не мог рассчитывать, что официальное лицо, пользующееся гостеприимством Соединенных Штатов, станет покрывать преступную деятельность, совершаемую против принимающей его стороны — особенно если вспомнить, что, собственно, представляет собою Великая Армия на самом деле.

Но если я смолчу, то окажусь плохим другом.

Если я скажу, то стану доносчиком; если не скажу — лицемером и много хуже. То, что ни Тисс, ни Энфанден — правда, по совершенно разным причинам

— не будут осуждать меня, как бы я не поступил, не уменьшало, а скорее усугубляло мое замешательство. Я все мешкал да мешкал, а это, в сущности, значило, что я покрываю Тисса; и чувство симпатии к Энфандену только усиливалось чувством вины перед ним.

Именно в этот критический момент произошел целый ряд событий, еще глубже втянувших меня в деятельность Великой Армии и окончательно запутавших мои отношения с Тиссом и Энфанденом. Все началось в тот день, когда мое внимание привлек нарочитым покашливанием какой-то покупатель.

— Да, сэр. Чем могу служить?

Он был толст и невысок, с явно вставными зубами; волосы его свешивались на воротник. Однако в целом его внешность не была смешной, скорее он производил впечатление человека спокойного и властного, и чрезвычайно уверенного в себе.

— Да, знаете, я ищу… — начал он вдруг буквально впился в меня взглядом. — Э, да ни тебя ли, малый, я видал с ниггером? Таким здоровенным черным козлом?

Похоже, два гуляющих вместе человека, слегка отличных друг от друга цветом кожи, несказанно поразили всех. Я почувствовал, что краснею.

— А закон это запрещает?

Он издал булькающий звук, который я расценил, как смех.

— Что мне законы ваших дрянь-янки, парень! Сам я в ниггерах худого не вижу, совершенно. Всегда якшался с ними не без удовольствия. Правда, выглядел довольно редкой птицей. А дрянь-янки все считают ниггеров неподходящей компанией. Вот такой тут тупой и фанатичный народишко. О присутствующих не говорим.

— Мсье Энфанден — консул Республики Гаити, — сказал я. — Он джентльмен и очень образованный человек.

Я произнес это и сразу пожалел. Мои слова прозвучали с отвратительной снисходительностью, даже как-то свысока. Мне стало стыдно, будто я предал друга, пытаясь оправдать нашу дружбу его редкими качества, перекрывающими неправильный цвет кожи.

— А, муссо? Дрессированный ниггер? Ладно, все нормально, — его дружелюбный тон приобрел некий странный оттенок. — Давно тут пашешь?

— Года четыре.

— Скучновато, нет?

— О, нет. Я люблю читать, а книг тут хватает.

Он нахмурился.