Дарован день

Бурьян штурмует сельский ток.

Заборы ветхие – в подпорках.

Косилки отслужили срок,

Комбайн ржавеет у дороги.

Поля кустами заросли.

А люди, жалуясь на Бога,

Лекарство ищут от тоски.

Начальство костерят привычно.

Детишки в город подались.

Травой поросший, горемычный,

Храм, осыпаясь, смотрит ввысь.

Тропу изрезали овраги,

Дубрава старая – густа.

Рисуют ласточки зигзаги

Над колокольней без креста.

Русь

Кто мы, кто мы для Тебя, Россия?

Дочери твои и сыновья?

…В лихолетья Ты не голосила,

Очи слёзные ладонью заслоня.

Ты нужду с достоинством терпела,

Крохи собирала для сирот.

Скольких схоронила и отпела…

Горевала за славянский род…

Было время – рожь не колосилась,

Взрывы искорёжили поля.

Огненные бури проносились,

Всё смешалось: небо и земля.

В эти годы собирала жатву,

Щедрую, по градам-весям смерть.

Ты о жизни так молилась жарко,

Как другой, конечно, не суметь.

Как могла, хранила и спасала

Свой народ от супостатов Ты.

Но История пока не пролистала

Всех скорбей печальные листы.

Пусть хотят тебя служанкой сделать,

Радости, надежд лишают пусть,

Белоглазая косится чудь и нелюдь,

Будешь, как была – Святая Русь.

Воскресные зарисовки

Сегодня в храме многолюдно.

Толпа, и повернуться  трудно.

К иконам вовсе не пробраться.

Старушки к лавочкам теснятся.

Горит свечей медовых лес.

Звенят молитвы до Небес.

Пищат детишки слабым хором.

Все на мамаш глядят с укором.

Алтарник нынешний, Серёжа,

Свечу выносит осторожно.

Священник возглас подаёт,

И дружно крестится народ.

Вот исповедь, и к аналою

Приход придвинулся волною.

Старик взглянул на образа,

Потупил влажные глаза.

Вот у священника старушка.

И шепчет батюшке на ушко.

Подходят бледные  девицы.

Отходят – розовые лица.

Переминается парнишка.

Второй стоит – уткнулся в книжку.

А третий крутит головой.

Похоже, в храме он впервой…

Ну вот, и детки, и мамаши

Идут, скрестивши руки, к чаше.

Причастников неровный ряд…

Алтарник держит красный плат…

У батюшки усталый вид.

Но он с амвона говорит.

Народ подходит ко Кресту

На нём распятому  Христу…

Собрались люди на Крещенье,

И ждут, когда придёт священник.

Кадильный дым… Мерцают свечи…

Всем православным в храме – легче.

Уходят лишние проблемы,

Воочью видим – кто мы, с кем мы….

… У храма бабушки стоят,

И расходиться не хотят….

В городе чужом

В городе чужом – одна…

Среди шума, взгляды - скользом.

Словно бы коснулась дна…

На витрине сохнут розы.

Пёстрых вывесок сумбур,

И машин столпотворенье.

Нищий ждёт… Цветёт гламур…

Муравейника кипенье…

Деловые в пиджаках

Так спешат – гляди, затопчут.

Дамы проплывают – ах.

Бабки шлёпают в платочках.

Инвалиды, лимита,

Зазывалы возле лавок.

Спешка, давка, суета,

Словно жить осталось мало…

Стройки шум… А тут – ремонт,

Стены в сетке-паутине.

Рёв машин. Какой-то понт

Встал на «зебре».

«Вот скотина!» -

Дед вопит. Народ глядит,

И спешит, собою занят.

Сам себе уж дед ворчит…

А витрины блеском манят…

Вот монашенка спешит,

Рукавом взмахнув, как птица.

…Так молитва для души –

Растревожит и промчится…

Перед входом в банк – швейцар.

Толстый кот с надменным взглядом.

Душит жир, в мундире – жар.

Он мечтает о прохладе.

Грустно, жарко и легко:

Здесь меня никто не знает.

Тот, кто любит – далеко.

Он делами плотно занят.

Ухожу, бреду назад,

Вдоль и поперёк движенья…

И ловлю в витринах взгляд

Своего же отраженья…

Папка из архива

Проснувшись, улица сияла,

Слепила стёклами машин,

Зевак витрина зазывала…

А на обочине один

Стоял немолодой мужчина,

В себя, как в омут, погружен.

Уйти в себя была причина.

Архивный зал покинул он.

Он вспоминал - вручили папку.

Допросы, справки, протокол…

Там дед его походкой шаткой,

Никем не видимый, пришёл.

И рассказал, для всех неслышно,

Как жизнь тюремная текла.

И как по обвиненью вышло –

Он контра, враг, и все дела…

Он объяснял, что невиновен.

Но глух и жуток был допрос.

Ломали душу аж до стона.

Вопрос – что гвоздь… Ещё вопрос…

Нелепо, дико обвиняли,

Не слыша, что он говорил.

Как будто роботы из стали

Его терзали что есть сил…

Вот новый протокол подписан.

Он снова им: не признаю!

И кружат, тупо кружат мысли:

Нагромождая, дело шьют.

Увидит ли жену и деток?

Отпустит страшная тюрьма?

Он замурован, заперт в клетке,

И впереди глухая тьма…

…В глаза он посмотрел и молвил:

«Попал, как рыба на крючок.

Ты молодец, что деда вспомнил.

Ты разберись во всём, внучок…».

***

Страницы дела кровью пахнут...

Тоской и болью, без конца...

Казалось - имя будет прахом,

Ни памяти, и ни лица...

Но со страниц, сквозь дебри строчек,

Кричит он мне: не виноват!

Бумажный серенький клочочек

Пронзает сердце, мутит взгляд.

Расстрелян... Осень золотая

Бросает красную листву...

Я дело прадеда листаю.

Читаю медленно... Реву...

***

Офицер с молодыми глазами,

Сутулый священник с котомкой…

С фотографий, умытых слезами,

Смотрят на нас, потомков.

Прямая дорога на муки

Их ждет. Они знают об этом.

Но слишком беспечны их внуки, -

Такого предчувствия нету.

А путь, как всегда, неизменен –

За дух мы заплатим кровью,

И выступят предки из тени,

Сияя нездешней любовью.

Поэт  - 30-х

Покуда страх не одолеет,

Клещей зловещих не сомкнет,

Сквозь крики, что от часа злее,

Он о своем поет, поет...

Его облепят сотни гурий,

Снесет клокочущей волной.

Он – точка зарожденья бури.

Стеклянен временный покой.

Беги в распахнутую небыль,

Пей книг тягучее вино…