Дарвин

«Путешествие» имело успех и потому, что было построено как викторианский роман и изобиловало ироническими описаниями в стиле Лоренса Стерна или Джейн Остин. «У большинства жителей было смутное представление, будто Англия, Лондон и Северная Америка — различные названия одного и того же места; те же, кто был лучше осведомлен, знали, что Лондон и Северная Америка хотя и разные страны, но расположены рядом и что Англия — большой город в Лондоне!» «Умывая лицо по утрам, я вызвал этим множество толков в селении Ласминас; один купец с пристрастием допрашивал меня по поводу такой странной привычки, а равно и о том, почему, находясь на борту корабля, мы отращиваем бороды. Он смотрел на меня с подозрением; быть может, он слыхал об омовениях, предписываемых магометанской религией, и, зная, что я еретик, вероятно, пришел к заключению, что все еретики — турки». О гаучо: «Они выражали безграничное удивление по поводу того, что земля круглая, и едва могли поверить, что если бы сделать достаточно глубокую дыру, то она вышла бы с другой стороны земли. Узнав, что мы не ловим нашу скотину лассо, они воскликнули: "Ах, так вы пользуетесь одними только боласами!" Под конец капитан сказал, что хочет задать мне один вопрос и будет очень обязан, если я скажу правду. Я затрепетал при мысли о том, что вопрос может оказаться чересчур ученым, но услыхал: "Не правда ли, дамы в Буэнос-Айресе самые красивые в мире?" Я ответил как настоящий ренегат: "Они так прелестны!" Он присовокупил: "У меня есть еще один вопрос. Носят ли дамы где-нибудь еще в мире такие большие гребни?" Я торжественно заверил его, что не носят. Они пришли в полный восторг. Капитан воскликнул: "Слышите, человек, который видел полмира, говорит, что это так; мы всегда так думали, но теперь знаем наверное"».

Наконец, оно было поэтично: «Дул свежий ветер, и вся поверхность моря, которая днем была сплошь покрыта пеной, светилась теперь слабым светом. Корабль гнал перед собой две волны точно из жидкого фосфора, а в кильватере тянулся молочный след. Насколько хватало глаз, светился гребень каждой волны, а небосклон у горизонта, отражая сверкание этих синеватых огней, был не так темен, как небо над головой». Публика получила удовольствие, критики хвалили сдержанно, зато восторгались специалисты, начиная с Гумбольдта. «Атеней» назвал книгу «отбросами»: никакая Америка никуда не поднималась, а Земле четыре тысячи лет, а не миллион, как этот сосунок воображает. Автор в полемику не вступил, тихо жаловался в книжке «Е»: «Я категорически против права кого бы то ни было оспаривать мою теорию на том основании, что она делает мир старше, чем полагают. Но можно ли сопоставлять продолжительность жизни планет и нашу?»

Летом он завершил книжки «Е» (ругал труды Чарлза Белла об эмоциях) и «N»: «Орангутаны не двигают бровями. Шимпанзе не шевелят ушами. Шаг к человеку?» Все это должно было хорошенько улечься в голове. А пока требовалось сосредоточиться на рифах — издатель уже устал браниться. В конце августа с Эммой съездили в Мэр, потом в Бирмингем на съезд Британской ассоциации развития науки (далее — БАРН; Королевское общество было формальным, БАРН — реальным местом для дискуссий), в сентябре в Шрусбери. В октябре отчитывался Фоксу: «Мы отказываемся от вечеров, потому что они нам не годятся (Эмме вот-вот рожать. — М.Ч.); и если Лондон может быть спокойным, ничто не сравнится с его покоем. Есть великолепие в его дымных туманах и унылых гудках кебов; я становлюсь закоренелым кокни…» Перед родами уехали в Мэр, где муж «скандально бездельничал» и понял, что ничего хуже безделья для него нет. 27 декабря 1839 года на свет появился Уильям Эразм Дарвин.