Дарвин и Гексли

«Таймс» осветила происшедшее с приличествующей случаю важностью и уважительным вниманием к подробностям погребения. Спенсер, который превозмог острую неприязнь к нелепости церковного обряда и явился на похороны, был поражен тем, какая нескрываемая личная симпатия обнаружилась у всех к усопшему. На Гальтона явно подействовала обстановка, но по здравом размышлении он счел, что все это слишком смахивает на присуждение ученой степени в университете. Впрочем, что ни говори, а впечатление осталось — во всяком случае, он написал письмо в газету «Пэл-Мэл», предлагая снять в аббатстве прежний витраж на сюжет ветхозаветной сказки о сотворении мира и в честь их великого сородича заменить его новым, отображающим эволюцию. От настоятеля Вестминстерского аббатства «охотно согласен» на это доктринерское предложение не последовало.

Почти сразу же после похорон Гексли написал для очередного номера журнала «Нейчур» краткие воспоминания о своем старом друге. В них, пожалуй, содержится наиболее ценное из того, что ему удалось подметить за свою жизнь в другом человеческом существе. Определяющий принцип дарвиновской личности, как представляется Гексли, это какая-то упрямая, можно даже сказать, исступленная честность, которая действовала и как узда, и как побуждающая сила, «удерживая в должных границах его живое воображение и громадные способности к отвлеченному мышлению» и вместе с тем побуждая его «осуществлять исполинский труд самостоятельных исследований». В беседах с Дарвйном Томасу Гексли невольно приходил на ум Сократ. Тот же «безыскусственный юмор», то же «стремление находить другого умней себя», та же «вера в верховную власть разума».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

14 СЛАВЕН В ВИКТОРИАНЦАХ

Дальнейший путь Гексли резче обозначает для нас его несхожесть с путем Дарвина. Если метаморфозу, пережитую Дарвином, можно сравнить с онтогенезом ракообразного, то метаморфозу Гексли — с онтогенезом бабочки.

Дарвин, словно рак-отшельник, все более замыкался в своей раковине; Гексли, широко расправив крылья, покорял все новые просторы. Для эволюции и науки эти два процесса были примерно равнозначны, однако полет выглядел, естественно, импозантней. Благодаря своим дружеским связям, своим популярным лекциям и научным докладам, своим выступлениям в газетах и журналах Гексли стал важной фигурой во всех сражениях, какие разыгрывались в духовной жизни Европы, стал живым олицетворением воинствующей науки.

Заседания, доклады, комитеты, конференции, всевозможные дела, общественные и научные, из года в год заставляли его проводить столько времени в поездах и отелях, что он стал как бы гостем в собственном доме. Вернется, расскажет о своих похождениях, ахнет, увидев, как выросли и поумнели дети. Но далеко ли он был, близко ли, он неизменно и властно присутствовал в самой гуще их жизни. «Как бы не так, злючка несчастная, стану я с тобой спорить о политике в Афганистане», — пишет он своей дочке Джесси и немедленно со всем своим наступательным пылом заводит с нею об этом долгий спор.

«Дети заставляют нас меняться больше, чем что-либо другое в нашей жизни, — писал он Геккелю. — Они удивительно способствуют нашей зрелости, и жизнь становится с ними в десять раз более стоящей». Своих друзей холостяков он постоянно уговаривал жениться.

В супружестве Гексли обрел спасительную твердыню, защиту от своей затаенной тоски и одиночества, «…любовь, — писал он в знаменитом письме к Кингсли, — открыла мне святые стороны человеческой природы и внушила глубокое чувство ответственности». Нет сомнений, что ему довелось испытать романтическую любовь во всей силе ее викторианской высоконравственности и серьезности, а впрочем, построенную на добротной практической основе. Из биографии Гексли непосредственно о его жене узнаешь немногое: она терпеть не могла званых обедов, писала заботливые записки холостякам и всякому старалась всучить стихи Теннисона. «Ты подвергаешь беднягу Дарвина жестокой пытке Теннисоном», — остерегал ее муж. И все же, читая между строк, видишь, что, несмотря на все ее материнские и хозяйственные заботы, она всегда способна была оправдать его доверие, вникнуть в любую проблему, в какую ему случалось ее посвятить. Все, что касалось его, вызывало в ней горячий интерес. «Я предвижу, что тебе до смерти захочется узнать, как сошла моя сегодняшняя лекция, — писал он ей в 1875 году, — и оттого я сел черкнуть тебе несколько строк, хотя у тебя уже нынче были от меня вести». Во всех затруднительных этических вопросах она была его совестью. Скажем, брать ли ему деньги за доклад на открытии Университета Джонса Гопкинса? Решено было не брать. Он отдавал ей на суд все, что писал. Нет-нет да и мелькнут среди его бумаг любопытные замечания о ее роли первого критика его работ.

Схема обмера черепов по методу Т. Гексли.

«Мне встретился Гроув, редактор „Макмиллана“… — писал он ей в 1868 году. — Он вытащил из кармана оттиск моей лекции и говорит:

— Слушайте, тут у вас есть одно место, в котором ничего не разберешь.