Дары ненависти

До конца действие ролфийской рунической магии понимают только сами дети Морайг, да и то далеко не все. На самом деле, единственный, кто действительно знает о рунных плетениях так много, насколько это вообще возможно для смертного, это сам Вилдайр Эмрис. Священный Князь – еще и самый сильный рунный колдун подлунного мира. Но совершенно необязательно, и даже предосудительно для посвященной столь низкого ранга, как Грэйн, в точности понимать, как оно все «работает», достаточно иметь представление об общих принципах – и быть притом ролфи и посвященной. Вот Грэйн и не задумывалась о том, как она может «видеть» давным-давно смытые с тела графини знаки – и как они, стертые, все еще действуют. Руны – лишь способ применить силу, дарованную богами, и сила эта заключается вовсе не в самом плетении. Невидимые посторонним рунные заклятия словно светились для глаз посвященной Локки, и она абсолютно точно видела, где нужно начертать «отпирающий» знак – именно тот, который освободит пленницу от всех оков и безмолвия, но не сразу. Эрна Кэдвен рассудила, что времени до захода солнца ей вполне хватит, и даже с запасом. А если уж она не обернется до заката… В конце концов, если сама Грэйн будет при этом жива и на свободе, догнать шуриа не составит особого труда. А если, попущением Локки и Морайг, эрна Кэдвен погибнет или попадется, графиня, хоть и змея та еще, ни в коем случае не заслужила страшной медленной смерти в невидимых оковах, лишенная возможности даже позвать на помощь. И, в конце концов, если посвященная Локки прапорщик эрн-Кэдвен замешкается настолько, что добыча улизнет, значит, она и впрямь достойна казни.

Откинув голову шуриа, Грэйн быстро, но тщательно начертала отпирающий знак. Пришлось опять поцарапать шею пленницы острием скейна и вымазать ей кожу в своей крови, но тут уж ничего не поделаешь.

– Ждите меня, графиня, – на прощание буркнула ролфи. – Я вернусь до заката – если вообще вернусь.

Объяснять что-либо или обнадеживать шуриа тем, что в случае, если Грэйн не вернется до вечера, леди Янэмарэйн окажется свободной, как весенний ветерок, эрна Кэдвен не стала намеренно, но вовсе не из вредности или мести. За попытку побега и удушения она уже отомстила и мучить беспомощную шуриа дальше не собиралась, но… Это было чистой воды суеверие – Грэйн просто не хотела, чтоб пленница целый день только тем и занималась, что желала бы ролфи не вернуться, не вернуться, не вернуться… и так до заката. Этак еще и спятит – или и впрямь нашаманит Грэйн неудачу. В конце концов, о шурианском шаманстве эрна Кэдвен знает не больше, чем леди Джоэйн – о рунной магии.

В общем-то Грэйн еще не успела войти в Синхелм дальше окраинных его улочек, как уже отчетливо поняла – в Санниве ее не вычислили только благодаря невероятной беспечности столичной стражи, да может быть, еще потому, что по столице Синтафа ролфи передвигалась по большей части в коляске. Ведь она все делала неправильно, и никакая одежда не могла скрыть ни многолетней выправки, ни характерной походки. Эрна Кэдвен настолько привыкла маршировать в сапогах, что попросту забыла, как нелепо и странно выглядит женщина, широко и размашисто шагающая, словно солдат на плацу. И ладно бы Грэйн только ходила по-мужски (на взгляд синтафца, конечно), она еще и не по-женски держалась. На Ролэнси никого не удивляли свободно ведущие себя женщины, неважно, в военной форме они были или же в гражданских мундирных платьях. Владетельная эрна на Островах может позволить себе многое, например даже верхом ездить в мужском седле, ежели ей придет такая блажь. Да и среди безземельных хватало женщин, скажем так, экстравагантных. Тех же островных рыбачек не сразу и отличишь от коллег-мужчин, не говоря уж о работницах с фабрик. Короче говоря, что-то отличало Грэйн от жительниц Синтафа, и это была вовсе не одежда.

Осознав все это, ролфи опустила голову и даже попробовала семенить мелкими шажками, а потом еще и сгорбилась, но, кажется, сделала только хуже. Теперь ее фигура, прежде просто странная, стала и вовсе подозрительной, а уж если прибавить к тому нервно рыскающий по сторонам взгляд… Грэйн всем нутром своим чуяла неминуемый провал и оттого поневоле искала пути к отступлению – и ничего, ничего не могла с собой поделать.