Даша Севастопольская

Стоны, то отчаянные, то изнемогающие, оглашали воздух, зараженный отвратительным запахом разлагающихся трупов. Было нестерпимо жарко. Над полем носились рои мух…

Наступило перемирие, и воюющие спешили убирать и хоронить убитых. Раненых бывало так много, что они днями дожидались помощи — не хватало рук.

После альминского сражения Даша дни и ночи работала то на перевязочных пунктах, то в госпиталях.

Вслед за нею в Севастополь, на поле сражения, прибыл целый отряд таких же сердобольных женщин. В эту войну среди раненых, среди стонов и ужасов, впервые являются сестры милосердия.

Ни тиф, ни холера, которые стали появляться, — ничто не страшило этих отдавшихся на великий христианский подвиг женщин.

Забывая собственную опасность, они с полным самоотвержением помогали докторам в операциях и перевязках, подавали лекарство, питье и ухаживали за ранеными.

С необыкновенной кротостью и терпением отвечали они на капризы больных, успокаивали их ласковым участием, утешали скорым выздоровлением.

Раненые смотрели на них, как на истинных ангелов-хранителей, посланных им с неба… Особенно для солдат была чувствительна помощь сердобольных женщин вместо сухой и жесткой услуги госпитального служителя.

К раненым врагам сестры относились с одинаковым участием. В них эти святые женщины видели только страдающих братьев. Раненые французы и англичане потом на своей родине с особенной благодарностью отзывались об истинно-христианской помощи русских женщин.

Солдаты в госпитале очень полюбили молоденькую сестрицу Дарью Александровну. Дашу теперь уже все так называли. Должно быть, ее молодость и геройский подвиг, на который двинуло ее доброе сердце, привлекали к ней часто самые загрубелые души.

В той палате, где бывала Дарья Александровна или другие сестры, больные неохотно давали перевязывать раны фельдшерам, а терпеливо дожидались, когда управятся «сестрицы», чтобы перевязать их. Конечно, женский уход мягче и осторожнее.

Одетая в простое темное ситцевое платье (она давно уже переменила матросский костюм на простое женское платье), в белом переднике с красным крестом на груди, с белым платочком на голове, Даша неслышными шагами ходит по палатам и заботливо следит за малейшим желанием раненых.

— Сестрица… испить бы… — шепотом говорит какой-нибудь солдатик.

Едва успеет он произнести свою просьбу, Даша уже тут, около него, приподняла его голову и дает питье.

— Спасибо, сестрица родная… — шепчут запекшиеся губы, и раненый, напившись, опустит голову и долго благодарным взглядом провожает отходящую девушку.

— Сестрица, подыми повыше… Тяжко… — стонет другой.

Даша спешит к нему, поправляет подушку и старается приподнять тяжелораненого. Но это ей не по силам.

— Скоро умру… Недолго маяться… Простите, сестрица… — говорит он, задыхаясь и едва выговаривая слова.

— Полно, голубчик. Еще поживешь и поправишься, на родине побываешь… Поди, женка-то ждет…

— Не женат… Отца с маткой жаль… Старые… Убиваются…

Даша отходит и старается незаметно отереть навернувшиеся слезы. Ей невыразимо жаль этого молодого солдатика. Она знает, что дни его сочтены и отец с матерью не дождутся к себе любимого сына.

Солдаты так полюбили свою молоденькую сестрицу, что очень часто, умирая, завещали ей кто часы, кто деньги, кто что мог.

Даше тяжело и совестно было принимать завещанное.

— Зачем, зачем? Разве я для того ухаживаю… Ничего мне не надо… — говорила она.

— Нет, сестрица, берите. Значит, такая воля была покойного… Последняя воля… Грешно не исполнить, — уговаривали ее товарищи покойного.

Нередко на перевязочных пунктах, рядом с тяжелоранеными солдатами можно было встретить и женщин, даже детей.

Жены и дети матросов под градом пуль являлись на бастионы и приносили еду своим близким и здесь встречали смерть.

Один раз на перевязочном пункте подошла Даша к пожилой женщине, лежавшей на койке и стонавшей от боли.

— Тетушка, на каком бастионе ранены? — спросила девушка, пристально вглядываясь в измученные страданием черты.

— Ох… Я не на бастионе… Я в Сухой Балке… На бастион не хаживала…

— Тетушка, да ты не Анна ли, не Рябухина ли жена?

Больная быстро вскинула глаза…

— Даш… (Она, конечно, хотела сказать — Дашка). Дарьюшка!.. Сестрица сердобольная… Слышали мы про тебя… Святая… Христос тебя храни… Милая! — усиливаясь на каждом слове, говорила больная.

С участием и нежною лаской склонилась к ней Даша, расспрашивая и утешая.

Думали ли обе женщины несколько времени тому назад, что они могут так встретиться? Думала ли старая жена матроса, что «Дашка», та самая «Дашка», которую она не раз бранила и считала совсем отпетой, будет за ней ухаживать, перевязывать ее раны и утешать? Никто не может знать, что ему готовит судьба.

— Я-то что… Дарьюшка… Я пожила… Довольно. Мальчонку жаль.

Раненая женщина вся затряслась, повела головой в сторону, как бы указывая на кого-то, и горько, беспомощно заплакала.

Даша бросилась в ту сторону, куда указала ей землячка, и со слезами прильнула к изголовью мальчика лет 12–13.

— Сеня! Родной мой! Да как же это? Бедный, бедный! Пить не хочешь ли? Не надо ли чего?!