Даша Светлова

Чего могла я ждать, живя в деревне?

Ничего.

У меня не могло быть никакого будущего — раб не имеет будущего. Единственной переменой, которая меня ожидала, было переселение на тихое деревенское кладбище возле церковной ограды. От него отделяла меня мерная череда лет унылого существования, в котором все заранее известно.

И вдруг все переменилось. Да как! Все это прямо фантастика какая-то, честное слово. А все Сашка, милый мой Сашка, — он ударил в мою жизнь, как гром среди ясного неба. Он ворвался в нее на всем скаку — беспечный, белозубый, буйный — и жизнь моя разом переменилась.

Но раньше Сашки была революция. Она тоже была громом, но он грянул где-то далеко, и в наш глухой угол он докатился позже. Я не услышала первых его раскатов. Я не подозревала, что это грянул гром и моей весны.

Между тем что-то уже случилось, что-то происходило, что-то бродило вокруг меня. Люди яростно спорили, сбивались в кучи. Поп произнес проповедь в церкви против «коммунии», кого-то обзывали «большаками», кто-то вооружался и кто-то прятал оружие. Потом возникло слово «кулак», и оказалось, что это и есть мой свекор. Он ходил злой и насупленный и клял «большаков». Потом пришли белые, и свекор повеселел, и двоих сельчан повесили на площади против церкви, и одного в реке утопили. Потом заговорили о красных. Свекор снова посмутнел и что-то зарывал в хлеву, и я знала что.

Все это существовало для меня в таких вот, как я пересказала, обрывках, но общего смысла и связной, ясной картины всего происходившего я не видела.

И вдруг на меня налетел Сашка.

С вечера в деревню нашу пришли красные. Сперва была стрельба, и мы забрались в подвалы. Потом появились обтрепанные люди с ружьями — это и были красные.

Поутру меня послали за водой. Я быстро добежала до колодца и, наполнив ведра, пустилась в обратный путь. Не успела я отойти и десяти шагов, как откуда-то из-за угла наскакал на меня верховой. Я отошла к краю дороги, чтобы пропустить его. Но верховой круто осадил коня и спросил:

— А ну, молодица, где здесь штаб стоит?

Я потупилась и ответила нетвердо:

— А не знаю.

Конь заплясал. Я отступила на шаг назад и быстро глянула на всадника. В ту же минуту он перегнулся в седле. Конь снова подступил ко мне. Я увидела перед собой безусое, медное от загара лицо и почувствовала на своем плече горячую и легкую руку. Я отшатнулась и, вскрикнув, уронила ведра. Вода вылилась на дорогу, а всадник закричал высоким голосом:

— Сестренка!

Что-то ударило меня в сердце при звуке этого высокого голоса, даже не голоса, а смутно знакомой интонации. В лице всадника тоже проступали знакомые черты. Я еще не узнала его, но уже все во мне предчувственно потянулось ему навстречу. Сердце шло впереди разума и памяти — у него были свой разум и своя память.

И вдруг я узнала.

— Сашка! — закричала я во весь голос, и перед глазами у меня пошли круги.

Не успела я опомниться, как Сашка мой спрыгнул с коня и вихрем налетел на меня.

— Ну и здо́рово! — вскрикивал он, обнимая меня и смеясь. — Нет, ты скажи, как здорово получается!

Он тискал мои плечи и все смеялся, и лицо его светилось. Теперь я видела, что это мой Сашка. Я узнавала милые его черты — высоко вскинутые брови, смешливый девичий рот, родинку у глаза. Это был Сашка, мой чудный Сашка, мое детство, мои прежние вольные годы. Я глянула в них, и у меня защемило сердце.

— Ну, как живешь, сестренка? — торопливо спрашивал Сашка. — Как кормишься?

Я ничего не ответила и, прижавшись к Сашке всем телом, горько заплакала.

Сашка был удивлен.

— Ты что? Ты что, сестренка? Слышь? — говорил он испуганно и сбивчиво.

Я все не отвечала. Я только поглядела на него заплаканными глазами, и, должно быть, кроме радости встречи, в них было и другое, и, должно быть, у Сашкиного сердца тоже был свой разум, опережавший голову.

— Плохо? А? — переполошился он. — Плохо? Говори.

Я заплакала сильней. Сердце мое было переполнено. Я и сама не знала, почему так сильно плакала. Должно быть, пришло мне вылить накопленные слезы.

— Эге! — сказал кто-то возле нас. — Да ты не промах, Сашка! Только заскакал, а уже девку зацапал. Важный боец!

Мы оглянулись. В двух шагах от нас стоял высокий дядя, подпоясанный веревкой, на которой болтался наган. Сашка смущенно одернул гимнастерку и сказал отрывистой скороговоркой:

— Брось, Афанасьев! То сестренка. Восемь годов не видались. А тут на тебе.

Он все еще был растерян, и губы все еще дрожали в улыбке. Она не хотела, казалось, сводить с молодого лица. Он и говорил улыбаясь.

Через минуту мы расстались. Сашка выспросил, где я живу, и пошел с товарищем в штаб. Я воротилась домой без воды и в слезах. На меня набросились с расспросами. Я ничего не отвечала — только плакала. Все решили, что меня изобидели красные, и свекор, ругаясь, побежал припереть ворота.