Даша Светлова

Вашинцев говорит: «Плохо. Плохой доклад», — и улыбается. Зубы у него крупные-крупные. Весь он крупный, широкий. Я пожимаю плечами и прохожу мимо. Фешин — маленький, грустный — смотрит на меня черными, как ночь, глазами и говорит тихо: «Цветы на фабричном дворе, цветы в цехах. А? Как это тебе нравится?» Я прохожу мимо. Меня нагоняет активист Сергачев, и мы недолго идем рядом. Белые стены больницы, первые мучительные раздумья, Тартарен, левкои, Вашинцев. Зачем, зачем он не остался тогда! Я возвращаюсь в фабком. Я мчусь в Петроград. Там даю я свою ганнибалову клятву.

Трамвайная площадка вздрагивает под ногами. Тонко поют стекла. Я еду в институт. Приходит Соня Бах. Приходит Вашинцев. Я сдаю теоретическую электротехнику, это трудно. И черчение тоже. Тушь смешивается со слезами.

Вашинцев сказал: «Я счастлив», — и он мучился, очень мучился… Я бежала любви. Почему? Мы проходили как-то мимо его дома. Он сказал: «Вот мое окно. Крайнее слева. Видишь…» Я спросила: «Ты придешь на наш выпускной вечер?» Он ответил: «Нет, я нынче очень поздно работаю». Но я все равно была с ним весь вечер, даже тогда, когда с Федей спорила. И по улице шла этой ночью с ним. И когда увидела этот узкий дом и подняла глаза к окну, крайнему слева, — все уже было решено.

Я подымала к нему целую жизнь — все тревоги, все сомнения, все нажитые мысли. Я несла к нему свои надежды, свою ганнибалову клятву, весть о том, что меня оставляют при институте, что мне поручают первую научную работу. Я подымалась все выше — от прошлого к будущему — и на самом разбеге стала у его дверей.

Он сам открыл их. Он жил один — я знала.

Я сказала:

— Вот я и пришла.

Он отступил. Я захлопнула за собой дверь. Он вдруг схватил меня в охапку. Я молча взлетела на воздух и увидела его лицо возле самого своего лица.

— Но здесь же лучше, чем на Камчатке, здесь, у нас, — сказала я, подымая руки к его шее.

— У нас…

Он засмеялся. Веки его дрогнули…

— У нас…

Он опустил меня бережно на пол. Оглядел. Сказал, совсем растерянный:

— Вот ты и пришла.

Утром Вашинцев ушел в трест, пообещав освободиться и прибежать назад как можно скорей. Я осталась одна и долго расхаживала по квартире. Я переживала странное чувство новизны всего сущего. Не только квартира — окружающие предметы были для меня новы. Весь мир был только что рожден…

Я подходила к окну и смотрела на окутанный дымкой город, — он был иной, чем вчера, он был новый.

Я останавливалась посредине комнаты и вытягивала вверх руки. Все тело следовало за этим легким движением. Каждая утаенная клеточка разминалась, оживлялась, вздрагивала, наслаждалась возможностью двигаться, вздрагивать — тело было иным, чем всегда, новым, никогда не знавшим такой вот телесной оживленности, телесной радости.

Я глядела на висящую передо мной картину. Это были репинские «Бурлаки». Я видела ее много раз, но только сейчас разглядела двойственность выражения этих бурых лиц — внешней тяжелой застылости и внутреннего движения, готового прорваться сквозь эту застылость. Так видела я эту картину, эти лица — впервые. У меня были новые глаза, новая душа.

У меня был новый мир, и все в нем было необыкновенно оживленно и в то же время все было удивительно покойно, полно. Это ощущение полноты, покоя… — его не любят почему-то люди, о нем не поют песен. Все песни посвящены человеческому горю, человеческому страданию. Никто еще в этом мире не приобрел славы описанием человеческого счастья, и тысячи ее приобрели, описывая страдания. Эта инерция и сейчас действует у нас, когда уже и вовсе нет под ней жизненных основ, и это всего непонятней. Человек близорук к счастью. И почему-то считают его чем-то крайне простым, даже плоским. А счастье-то, оно сложней страдания, тоньше, выше, богаче оттенками.

Помню, что я бродила по уходе Вашинцева часа три в состоянии блаженной обновленности, очищенности. Почему именно тогда пришло мне в голову сесть за эти записки? Потому ли, что я стояла на пороге нового большого этапа жизненного и мне захотелось с гребня, на который я вскарабкалась, оглянуться на пройденное? Или потому, что еще свежи были мысли, возбужденные вчерашним спором с Федей и настояниями его начать писать о себе? Или потому, что впереди были почти два месяца летнего безделья и я уцепилась за первую возможность его заполнить? А может быть началось все просто потому, что на столе мужа я нашла в то утро целую стопку чистых тетрадей?

Так или иначе, но, устав бродить по квартире, я села за стол и обмакнула перо в чернила. И сию же минуту слова побежали сами собой, без всяких усилий, будто только и ждали того, чтобы я села за стол.

Потом у меня часто бывали в записях большие перерывы — по году и даже больше — но первое время я писала запоем и с большим азартом. Что получилось в результате этих азартных записей — об этом уж не мне судить…