Дата Туташхиа

— Не знаю, мне и сейчас непонятно многое, но что между ними была любовь, большая и совсем необычная, это бесспорно… Так или иначе, сидим мы — Тамар и Магали Зарандиа, Дата Туташхиа, Шалва вот и мы с тетушкой, — пьем чай. Легкий разговор уже таял, то и дело прерываясь молчанием. Тут мать Ефимия и говорит:

— Неправедную жизнь ведешь, Дата!.. За грехами человеческими следует гнев божий. Людскому роду и без тебя хватает испытаний. А сколько из-за твоих грехов прибавляется бед даже здесь и сейчас! — Мать Ефимия подняла перст левой руки, и настал мой черед.

— «Всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». От Матфея, три, десять.

Но Ефимия хорошо разобрала мои слова и, взглянув мне в глаза, спросила строго:

— Ты о чем это?

— «Ибо всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий себя возвысится». От Луки, четырнадцать, одиннадцать, — выпалила я первое, что пришло мне в голову.

Настоятельница поглядела на меня с сомнением и произнесла задумчиво:

— К такому случаю уместнее сказать: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас…»

— От Луки, шесть, двадцать семь, — уточнила я, а настоятельница продолжала:

— «Какою мерою мерите, такою и отмерено будет вам».

— От Марка, четыре, двадцать четыре, — не отстала я, и настоятельница милостиво кивнула.

— Все от бога! — промолвил Дата Туташхиа.

Ей показалось, он шутит.

— Нет! — вскинулась она. — «Огород нужно полоть…» Это сатана внушил тебе. Ты восстал против зла, но зло злом не убьешь. Когда насилием пойдешь против насилия, в одном месте зло, конечно, вырвешь, но на том месте вырастет много нового зла. Ты этого не видишь или не хочешь видеть! — Снова поднялась ее рука, и снова взгляд в мою сторону. Куда мне было деваться от ее ястребиного ока!

— Сказано: «Дом мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников». От Луки, девятнадцать, сорок шесть.

Ефимия отвела от меня глаза, и я выпалила:

— «Когда услышите о войнах и военных слухах, не ужасайтесь, ибо надлежит сему быть». От Марка, четырнадцать, семь.

Магали Зарандиа не выдержал и рассмеялся. Ефимия настороженно оглядела нас.

— Прости меня, мать! — Лицо Магали приняло постное выражение. — Я был удивлен, что девочка так хорошо знает Евангелие.

— Не девочка, раба божия, — строго поправила мать Ефимия и повернулась к Дате: — Нет цели, которая могла бы оправдать столько грехов, сколько ты взвалил на себя. К чему приводят твои дела, ты знаешь не хуже меня. Когда Килиа настиг тебя и окружил дом Бечуни Пертиа, твои друзья взяли парней Куруа заложниками. Младший лишился ума и до сих пор не пришел в себя, все болеет… — Ефимия осенила себя крестом. — Ты избрал Куруа, чтобы в этом месте пресечь зло. Но перед кем и в чем виноват его мальчик?! В Хашури вы ворвались к Кандури и собственных его гостей заставили засыпать хозяина крупой. Смешно? А смеяться нечему! Кандури удавил Дастуридзе или как там его, а свалил на вас. Управляющий Амилахвари и по сей день в тюрьме, не может доказать, что не он навел вас на дом Кандури. Вроде бы одолели негодяя, вырвали зло, а смотри, на месте этого зла сколько другого зла проросло! И сколько еще дел твоих и грехов могу насчитать! Да разве перечтешь все, что понаделано в Грузии твоим именем с тех пор, как ты взялся огород полоть… Ну, заставил ты Тордуа убить Коториа! Так этот Тордуа и твердит, как ты ему велел: «Не я убил, а Дата Туташхиа». Только не поверил ему никто, и сослали беднягу на каторгу…

— Коториа изнасиловал жену Тордуа на его же глазах. Чему удивляться, если он убил насильника?

— Но изловил этого насильника ты. Ты и привел его в пацху к Тордуа. И оружие было твое. Не сделай ты этого, на нашей грешной земле одним убийством, было бы меньше. И на четырех сирот меньше было бы у бога. Да и бедняга Тордуа сидел бы в своем доме, растил бы своих четверых, а не маялся бы на каторге. Ну и что? Разделался ты со злом? Ты же простой смертный! Кто позволил тебе жить так, как ты взялся жить? «Не мир пришел я принести вам, но меч» — это лишь мессиям положено…

— От Матфея, десять, тридцать четыре, — сообщила я.

— …Только мессиям, — продолжала Ефимия. — Да и им лишь тогда, когда пора и надобность созрела, а не когда им заблагорассудится.

И снова взметнулась рука Ефимии.

— «Отдавайте кесарево кесарю, а богу богово». От Луки, двадцать, двадцать пять, — пробормотала я себе под нос, и вслух: — «А ходящий во тьме не знает, куда идет». От Иоанна, двенадцать, тридцать пять.

Мать Ефимия услышала и то и другое, но не сказала ни слова. Тут я поняла, а потом и вовсе убедилась, что с течением времени моя наставница сама вовлеклась в мою игру с Евангелием. Я поняла это, когда однажды, велев привести изречение, подтверждающее ее мысль, она тут же попросила меня произнести другое, по смыслу противоположное. Я ответила, не помедлив и минуты, а она надолго ушла в свои мысли. «Это у тебя сатанинское», — сказала она мне тогда.