Дата Туташхиа

Туташхиа при случае так говорить умел, хоть змею из норы выманит. «Пусть поговорит, — подумал я, — авось без шума, тихо-мирно вытрясет ростовщика».

— Нет, ты отвечай, когда спрашивают, — не отступал Дата. — Зачем тебе столько денег, если ты и себя, и детей в этой дыре гноишь?

Тут свинья, которую я отвязал, рылом отворила дверь амбара. На шее — большущее ярмо, чтобы сквозь заборы не пролазила. Топчется на пороге, по глинобитному полу пятачком шарит. Никто и ухом не повел.

— Сто тысяч, Дата-батоно, всего сто тысяч, разве это деньги? Вон в порту грек Сидоропуло, слыхали, наверное?..

Старшая дочка Кажашки цыкнула на свинью, а папаша разбойник ей:

— Не гони ее, доченька, пусть поищет, может, чего и найдет. Зачем добру зря пропадать?.. — И снова к Дате: — Так я, значит, про Сидоропуло, про грека. У него уже миллион. На второй перевалило.

Кажашка все молол без умолку, но Дата уже не слушал его. Он думал. Наконец поднял побратим руку:

— Да, сгубили тебя деньги, Кажа Булава. Жаль мне тебя… Керосин у тебя найдется? — спросил он, помолчав.

— Керосин? Откуда у меня керосину взяться? У богатых ищи керосин, Дата-батоно.

— Ну, хорошо. А вот скажи мне, если б случился пожар и сгорело бы все твое логово, и седла, и черкески, и кинжалы, книга с ними, и деньги, которые, это уж точно, где-то здесь припрятаны, что бы ты тогда стал делать, скажи мне, ради бога?

У ростовщика кровь отхлынула от лица, клянусь прахом своего отца, стал он зеленый, как кукурузный стебель.

— Господи, воля твоя, — пошел он креститься часто-часто. — Что вы, Дата-батоно! Сколько сил я на эти гроши угробил! На другой раз… на второй заход не набрать мне сил. Не вытяну, помру!

— Ну и ну! — удивился Туташхиа. — Стало быть, все с самого начала начнешь?

Ростовщик сник весь, но от прямого ответа успел увильнуть.

— Вы про керосин спросили, Дата-батоно. Не берите греха на душу, не пустите детей по миру.

По миру, думаю, может, оно и лучше, чем дохнуть с голоду при таком папаше.

— Да, спета, видать, твоя песенка! — говорит ему Дата. — Мучиться тебе и маяться, Кажа-бедолага!.. Ну да ничего не поделаешь! Нам деньги нужны. Силой будем брать — боюсь, помрешь, а я греха на душу не возьму. Давай так: ты мне даешь взаймы три тысячи, и не будь я Дата Туташхиа, если не верну.

Услыхал ростовщик про долг, обрадовался, будто дарят ему его денежки.

— Были б у меня деньги, Дата-батоно!.. Зачем взаймы — так бы отдал! За такими, как вы, доброе дело не пропадет.

Меня аж затрясло.

— Эй, Дата Туташхиа, — кричу ему в окошко, — про залог не забудь, расписку ему, сукину сыну, расписку…

Не понял побратим насмешки.

— Осел ты, — отвечает, а сам в окошко уставился. — Будь у меня такой залог, стал бы я в этом смраде душиться. — И опять глядит на Кажашку.

Надоело мне слушать их болтовню, а главное, не похоже было, чтобы Дата от Кажашки с деньгами ушел. Ворвался я в эту чертову нору и — в ноги ростовщику несколько зарядов.

— Раскошеливайся, сука шелудивая, а не то вмиг околеешь! Пошевеливайся, гад!

Дети, как кузнечики, попрыгали на отцовский топчан и ну голосить, окаянные. Свинья с перепугу ткнулась рылом в плетеную дверь. Рыло-то просунула, а дальше ярмо не пускает. Ни туда, ни сюда, мечется, визжит, как перед убоем. На чердаке куры квохчут, о крышу бьются. Вся лачуга ходуном ходит. Сейчас, думаю, рухнет — минуты терять нельзя. Рукоятью маузера саданул ростовщику в ребра, в харю двинул — он встать и соизволил. Отодвинул сундук, под сундуком, вижу, дверца не дверца, заслонка не заслонка, что-то железное, он и ее отодвинул, лег на пол, свесился по пояс в подвал. Торчат у меня под носом Кажашкина задница да короткие толстые ноги.

— Быстрей, — кричу, — быстрей, Кажашка, подлец! — а сам пинком его, пинком.

Поглядел я на Дату, а его как пыльным мешком ударили, стоит бледный, подбородок дрожит, от детей глаз отвести не может, а они надрываются. Сбились на топчане, как волчата, и воют, того и гляди кинутся и загрызут. Спасибо, вид у маузера что надо, не очень-то покидаешься, а то бы загрызли, ей-богу! Ростовщик в яму свесился и как сдох: и дальше ни на вершок, и обратно не вылазит. Чуда ждет. Дернул я его за ногу.

— Вылезай, тащи, что ведено! Как цыпленка разорву!

Поднялся Кажа Булава — в лице ни кровинки. В руках — мешочек. Вырвал я мешочек — ничего, тяжеленький, не иначе как золото!

— Нет моей Кваквы, — блеет эта тварь, — шиш бы вы у меня что взяли!

— Ищи свою Квакву под грушей, она там на цепи, не бойся, не убежит.

Дата как услышал это, еще бледнее стал, сгреб свою бурку — и к двери, а в дверях свинья застряла, не выйдешь. Свинья крутится, амбар трясется. Туташхиа вышиб дверь ногой, свинья — во двор задом, Дата — следом.

— Сколько здесь?

— Пять… Но вам-то ведь три…

Я чуть со смеху не умер… Отмочил Кажашка напоследок!

Мешочек — за пазуху, а тут Кваква как завопит! Дата у нее кляп изо рта вытащил, это уж точно. Кваква волком завыла. Дети от материнского крика и вовсе ошалели. Надо было ноги уносить.