Дата Туташхиа

— Шалва, я знаю, что собирается делать Коц с нашими ребятами.

— Что?

— Карцеры где?.. В полуподвальном этаже, так ведь?

— Ну?

— По одну сторону коридора карцеры, по другую — камеры. Так или нет?

— Да, камеры карантина и еще несколько других. Есть и на стороне карцеров камеры… две или три…

— А кто в этих камерах сидит, помнишь?

— В двух камерах — венерические больные… а в других… нет, не припомню.

— Ну, подумай, подумай… в восьмой камере, напротив карцеров!.. — Класиона выводила из себя моя бестолковость.

— Ну, не помню, говорят тебе… Это что, экзамен? Говори, раз есть что сказать!

— Мужеложи сидят в восьмой камере, мужеложи, голова садовая!.. Диглиа, Дардак, Харчо, Дарчо, Алискер, Рудольф Валентинович… Постой, кто же еще?..

— Дальше, дальше… — Я, кажется, начинал догадываться.

— А дальше вот что. В карцерах гимназисты сидят у Коца по одному! Теперь представь себе… ночью откроет Коц дверь и впустит к нашему тщедушному Какалашвили этого слона Дардака!

Я обомлел… Прежде всего я подумал, что до такой мерзости никто в мире, кроме Класиона, додуматься не мог бы.

— Повод-то каков, а? — Класион излучал сияние, как победоносный военачальник или открыватель неизвестного материка. — Представь теперь, об этом узнает тюрьма!..

— Ни слова никому, Класион!

— То есть… почему?

— У Коца, может быть, этого и в мыслях нет, но если твоя идея дойдет до его ушей, он непременно за нее ухватится и осуществит!

— В том-то и все дело!

— Какое дело, черт тебя побери! Пусть этого и не случится вовсе, только версия распространится… Ты понимаешь, человек скомпрометирован навечно! Где ему высунуть нос?.. Каждый скажет: этот деятель, этот краснобай был женой Дардака, — каков! Ни слова об этом, ни звука! Ты что, дорогой? Думаешь, среди четырех тысяч семисот человек умнее меня никого не найдется?.. Зачем далеко ходить, наш абраг уже догадался обо всем, убей меня бог…

— С чего ты взял?

— А чего мне не брать, если вчера вечером после прогулки он велел Поктии отстать и точно разузнать, кто сейчас сидит в карцерах и по скольку человек в каждом. Зачем бы это ему понадобилось, скажи на милость? Ладно, из Даты твоего клещами не выдерешь, но ведь и другой догадаться может, и слух змеей поползет, дело ясное.

В конце концов мы с Класионом решили сообщить комитету о своих соображениях.

Нужно ли говорить, какую реакцию вызвало наше сообщение. Когда отхлынула первая волна ошеломления, мы принялись размышлять, годится ли эта ситуация как повод для восстания или нет и как нам быть?

— Если дело ограничится сплетнями, слухами и пересудами о намерениях Коца, то для взрыва этот повод совершенно недостаточен, — категорически заявил Класион.

— С этим я согласен, — поддержал его Фома Комодов.

— Что же будет достаточным поводом? — спросил Петр Андращук.

Каждый из нас понимал, что взрыв может состояться, если эта мерзость и вправду произойдет или произойдет другое столь же гнусное безобразие. Но кто мог решиться принести в жертву товарища, соратника, даже постороннего человека?

— Революция штука чистая, здесь грязь не пойдет, — сказал Амбо, и все почувствовали облегчение, оттого что должное сказано.

— Что правда, то правда, Амбо, друг мой, — откликнулся Класион, — но революция — это борьба, а борьба требует жертв, потерь, и когда вопрос касается бунта…

— Покороче! — прервал его Амбо.

Класион запнулся. Фома и Амбо по-прежнему смотрели ему в глаза. Дата Туташхиа, слушавший нас полулежа, выпрямился и тоже уставился на Класиона. Остальные сидели опустив головы. Я переводил взгляд с одного на другого.

— Это должно произойти… если вы хотите поднять бунт, непременно должно! — твердо сказал Класион. — Все вы думаете так же, но боитесь сказать вслух.

Теперь на Класиона смотрели все, но ни в одном взгляде не было отрицания или осуждения. Нет, в глазах каждого читалось одно: пропадет верный повод к восстанию, но идти на это нельзя!!!

Дата Туташхиа, вытащиз бумагу и карандаш, быстро набросал две страницы, большое по тюремным масштабам письмо, смял его в крохотный комок, перетянул ниткой и передал Поктии:

— В камере каторжан сидит Гоги Цуладзе, одноногий, я тебе его показывал. Передашь ему. Мне туда подходить нельзя, Запомни: письмо ни в коем случае не должно попасть в чужие руки!

Камера каторжан находилась на нашем этаже. Поктиа мог передать это письмо, идя на прогулку или обратно. Особой трудности это не представляло.

Скоро позвали на прогулку, и мы вышли.

В прогулочном дворе случилось то, что, на мой взгляд, и обусловило все дальнейшее. Из-за стены кто-то перекинул к нам привязанную к камешку записку. Один из шоблы поймал ее и, конечно, отдал Спарапету. Спарапет был патриарх воров, знаменитый преступник, великий мастер своего дела. Было ему лет тридцать пять. Он снял с записки нитку, развернул ее, прочел и сунул в карман. Походив немного, он подошел к Фоме Комодову:

— Фома-джан, тут сейчас подбросили… не нам, написано — Сычу… Но там такие дела… может быть, тебе раньше прочесть? Возьмешь или Сычу отдать?

— Кому бросили, тому и отдай!

— Да? — Спарапет колебался. — Ну, да как скажешь.

— Дата! — окликнул Фома.