Дата Туташхиа

Подошли, и что же видим? Хромой псаломщик, Сетурова правая рука, который вчера за ужином и слова не проронил, — стоит на пне, который, видно, для этого дела и отесали, и бормочет, бормочет, слова не разобрать. Перед ним вытянулись в две шеренги человек тридцать и тоже бормочут как заговоренные. Побормотали и молчат. Опять со своего пня запиликал Табагари. Теперь я разобрал:

— Даритель же хлеба нашего насущного — отец наш и благодетель Архип — да здравствует во веки веков!..

«Архип» — в конце каждого стиха, а потом трижды: полихронион, полихронион, полихронион. Я это слово хорошо знал — одного Имедадзе из Сачхере так звали. Он мне и сказал, что по-гречески «полихронион» значит «многие лета».

Кончили молиться, Табагари сказал «вольно».

Все согнули ногу в колене — солдаты, да и только.

— Спиридон Суланджиа, сукин ты сын, нет для тебя сегодня работы! — своим тарабарским говором завел опять Табагари. — Пилат Сванидзе, гони его в шею из строя.

Пилат Сванидзе немедля двинул Спиридона Суланджиа по шее. Несчастный упал на снег и запричитал. Никто и ухом не повел.

— Смирно, направо, шагом арш! — выпалил Табагари.

И двинулся солдатским шагом весь этот обтрепанный люд.

— Куда это они, мамаша? — спросил Дата у старухи.

— На работу.

— А та вон каракатица тоже работать будет? — спросил Дата. — Это что за карлик?!

— Он и есть самый главный.

— А чего натворил Спиридон Суланджиа?

— Мало ему еще дали, будь он неладен, пусть Архипу спасибо скажет… — Старуха вдруг прикусила язык и давай на нас орать: — Нечего в чужие дела лезть, а то живо отсюда вытряхнетесь!..

Не поверите, мы как язык проглотили; глядим, как карлик, едва перебирая ножками, подгоняет свою паству, — и ни слова.

Повела нас старуха в дом Сетуры.

Хозяин возлежал на тахте, усыпанной пестрыми мутаками и подушками. Он поднялся нам навстречу, с важностью отдал поклон и пригласил к столу, который опять был хоть куда.

— Угодила ли ты гостям, Асинета? — спросил он старуху.

— Дурные они люди, — отрезала старуха.

Сетура нахмурился и, подумав, сказал:

— Ну… ладно, ступай! Сам разберусь.

Едва старуха исчезла за дверью, как Сетура откинулся на подушку и ну хохотать.

Вдоволь нахохотавшись, Сетура отер слезы и говорит:

— Так-то, братцы, дурные вы люди. Слыхали, как Асинета сказала?

От всего, что мы повидали в это утро, настроеньице было у нас хоть плачь. Смех Сетуры немножко взбодрил нас.

И правда, подумал я, — мало нам своих бед, из-за этих людишек еще переживать, пусть идут ко всем чертям, нам-то что… А вслух говорю вроде бы в шутку, как сам Сетура:

— Из-за чего это, мил-друг, твоя Асинета среди ночи нас подняла?

— В пять часов у меня подъем, — сказал Сетура, — люди должны видеть, что порядок есть порядок, для всех одинаково, каждый захочет валяться в постели до полудня, и дело пострадает. Не работа меня заботит — люди. Их жизнь и благо. Долгая это история, Мосе-батоно! Выпьем-ка за Евангелие от Матфея, вот сулгуни, берите, берите — отличная закуски к водке, лучше не бывает!

Мы выпили, и я опять спрашиваю у Сетуры:

— А Спиридону Суланджиа дали сегодня по шее и как паршивого котенка вышвырнули — что, тоже для его блага?

— А ты как думаешь? Лиши человека страха, он тут же почувствует себя несчастным. Знаешь, что Спиридон Суланджиа сказал? Архип, видите ли, дает нам ровно столько, чтобы мы с голоду не передохли! Богатство и роскошь — вот откуда вся порча и безнравственность. Ну, дам я этому вахлаку больше того, что даю. Он тут же скажет — дай еще; не получит большего — опять беда: начнет завидовать и воровать. Правильно говорят: нагулял козел жиру, потянуло волчьего мяса отведать. Что получается? Хочешь человеку добра — не дай ему обожраться. Почему Спиридон Суланджиа сказал то, что сказал? Выкормил он молочных поросят. Девять штук. Шестерых забрал я, трех оставил ему. Он их продал, в семью деньги пришли — отсюда и мысли. Забери я восемь поросят, оставь ему одного, и молчал бы, сукин сын, как миленький. Такие вот, брат, дела. Теперь недельку-другую Какошка Табагари не будет брать на работу этого болтуна, детишки его поскулят, он и пожалеет о том, что наболтал. И другим — пример: неповадно будет молоть языком чего не надо, и сам Спиридон рад будет до смерти, что его опять к делу допустят и заработать дадут. Сказанное Спиридоном — воистину грех великий. Сам оступился, в убытке остался — это еще куда ни шло. Но ведь и другого тем самым подбил: и ты, мол, скажи подобное, накличь на себя беду. Вот что главное. Если я и вправду кормилец этим людям, то должен понимать: все, что людей может совратить с пути истинного, от чего народу — страдание одно, всё надо в корне подрубать, в зародыше уничтожать, а то вырастет, силой нальется. Зачем мне торчать здесь, если денно и нощно не заботиться о людях, о том, чтобы им жилось хорошо? Прийти в этот мир есть, пить и не принести людям добра — разве это жизнь? Ну, выпьем! За второе Евангелие, от Марка. Вот осетрина, угощайтесь, сулгуни — хорошо на закуску, да рыбка лучше.

Мы слушали, боясь проронить слово, и Сетура, воодушевившись, продолжал: