Дата Туташхиа

— Измучается, бедняга, да бог с ним, зато моим мужикам недельки на две хватит! — говорила баба сама себе. — И где это на свете видано, чтобы у одной бабы два мужика в одном лазарете лежали, да еще рядышком, а?! — Квишиладзевская Цуца залилась было смехом, но тут же, заткнув рот кулаком, оглянулась: — Господи! Господи! Увидит кто — с ума, скажет, баба спрыгнула! Муж — тоже мне! Он потому на мне женился, что десятину кукурузы могу за день переполоть, да еще потому, что баба я в теле и не то, что Спиридон, негодяй, а любой мужик рад бы со мной улечься. Баба я хоть куда, псе говорят, да я и без них знаю. А вдруг и Бесиа ко мне потому же льнет? Откуда им знать, как бабу любить? Ну, вот хоть раз додумался… хоть один из них, ну хотя бы конфеточку мне купить? Батраком я им мила, быком да волом… — Цуца разрыдалась, слезы в три ручья, и ну причитать: «Да будь проклят тот день, когда родилась я женщиной, только и знаешь, что горе мыкать, из беды не вылазишь. Одно слово — баба! Ладно еще, если господь детишек пошлет, а нет их — так последний мужичонка за человека тебя не считает. Хрип гнуть — бабе. По покойнику выть — и то бабе, а мужикам что? Сидит на поминках, дует вино — и на том спасибо. Па свадьбах, пока мужики не напьются, с ног валятся — баба сиди и гляди на них. Напьется, глаза зальет — совсем дураком делается. Да и от трезвого — какая от него радость? А от пьяного? Домой на себе тащи, дома он на тебя с кулаками. Была б я мужиком! И что было бы? Как что? Привела бы в дом жену, нарожала б она мне детей — сама и крутись, а я — живи себе, на белый свет радуйся. Нет, ей одной крутиться-мучиться нехорошо, нет. А я б и вовсе не женилась! — Баба смахнула слезы платком, всхлипывания прекратились. — Не женилась бы, и все. Мало баб на свете… нашла б — только захоти. Пошла б… где эти… с ружьями, — в караульщиках стала б служить. Да во мне девять пудов — что, дела б мне не нашлось? С моей статью — хоть куда возьмут. Погоди, погоди… В борцы, вот куда надо — в борцы. Да я б эту мелюзгу пораскидывала — только считать успевай! Симонику Вачарадзе взять, посильнее его много найдешь из тех, что по городам борьбой на хлеб зарабатывают? И не ищи — не найдешь. Так я этого Симонику у Пелагеи на свадьбе на себе таскала. Как кукурузный початок, могла зашвырнуть, куда б захотела… Выучилась бы их ремеслу — и ходила б по городам, искала славу. Ну и дури в тебе, Цуца Догонадзе! Ни отца у тебя, ни матери, ни мужа, ни детей. Ветер в голове и все… — И опять запричитала баба… — : Хоть бы брата или сестру господь послал, а то одна как перст на всем белом свете.

Не буду тянуть с рассказом. Поплакала квишнладзевская Цуца, поплакала и сама, видно, не заметила, как стала напевать потихоньку, а потом и вовсе замолчала — сон ее сморил. Ольховых дров кругом набросано, а Цуца спит себе тихо-тихо и жалко ее — сил нет.

Дата Туташхиа лежал, отвернув лицо, можно было подумать — он раньше ее заснул. Я ему ни слова: все равно, пока они не расстанутся, нам отсюда не выбраться. Немного погодя Туташхиа поднял голову и подал мне знак — приближался Чониа. Цуца, не могу сказать, что храпела — не храп это был, а сопела она, и довольно звучно. Чониа склонился над ней и, убедившись, что женщина спит, обшарил пустой хурджин и, ничего не обнаружив, стал рыться в корзине. Женщина зашевелилась. Чониа выпрямился и громко сказал:

— Вставай, Цуца, я уже здесь!

Она протерла глаза, села и принялась перекладывать из корзины в мешок кульки, банки, свертки. Чониа уселся рядом и уставился на нее, будто лишь сейчас впервые увидел.

— Тебе сколько лет, Цуца? — спросил он.

— Сколько? Тридцать два. А тебе зачем?

— Не дашь тебе тридцать два. Двадцать пять — двадцать шесть — от силы. Уж очень ты хороша, баба, в самом соку…

Она замерла и опять принялась перекладывать банки и свертки из корзины в мешок.

— Все при тебе. Только как же ты, в самом цвете женщина, царица прямо, без мужика обходишься — удивляюсь просто!

— Ладно тебе! — Цуца смутилась и тут же вся подобралась. — Как только у тебя язык поворачивается спрашивать про такое?.. Терплю, и все. А что мне делать, как не терпеть? — закончила она искренне и печально.

— Где были у него глаза, у этого Спиридона Сиоридзе? От такой жены чего искать?.. Подлец он распоследний… Таких молодцов и искать не надо, чтобы захотели в мужья к такой женщине. Я сам таких сколько хочешь наберу, — рассыпался Чониа.

Квишиладзевская Цуца сияла. Она млела от болтовни Чониа, она смущалась, эта громадина, словно девочка.

— Господу богу до нас и дела нет. Справедливость его не про нас. Одну всего сладость послал он человеку, а во всем другом — горе да беда. У тебя же и эту радость господь отнял, одну-то единственную. Да за что?

— Бесталанная я, Чониа, нет мне счастья, — ответила Цуца. — Не дал мне господь ни семьи, ни очага.

— Да ты сама на себя беду накликаешь, глупая ты баба… — ласково попрекнул ее Чониа. — Когда о мужниной ласке вспоминаешь, что с тобой бывает?