Дата Туташхиа. Книга 4

Я и подумать не успел, как оба валялись на земле, а Дата Туташхиа, гремя по железным ступеням лестницы, уже спустился во двор. Я опять, не соображая, зачем и для чего, последовал за ним. Оказавшись на балконе первого этажа, я, сам не знаю почему, заглянул в мусорный ящик. Видно, как теперь говорят, сработало подсознание — не мог же я знать, почему так остервенело молотили штыками мусор? Я заглянул в ящик и закричал. Даже слова не мог вымолвить — только ужасным криком кричал.

Скорчившись, как в судороге, в ящике лежали юноша и барышня — оба в крови, чуть поодаль друг от друга.

Не помню, сколько длилось мое забытье. Помню только, что я сразу отвел глаза и, как во сне, опять побрел за Датой. Один из черной сотни был ранен в ногу, другой в ягодицу. Я говорю так уверенно, потому что это установил сам Дата. Он стоял и глядел на дело рук своих.

— Кто из вас жить хочет? — произнес он наконец холодным, надтреснутым голосом.

Они молчали и глядели ему в глаза.

— Один из вас останется жить. Кому жить хочется?

Тот, что был ранен в ногу, видно, ничего уже не соображал. Ни взглядом, ни звуком он ничего не мог выразить. Во втором же заговорил, видно, инстинкт самосохранения — он подполз к ногам Даты, обхватил их, захлебываясь слезами. Стряхнув его руку, Дата освободил ногу.

— Встань!

С помощью штыка черносотенец приподнялся.

Носком Дата Туташхиа ткнул под лопатку второго:

— А ну, всади сюда свой штык!

Едва поднявшийся на ноги будто окаменел.

— Давай быстрее! — Дата выпустил ему под ноги еще две пули.

Тот, что был на земле, лежал ничком, уставившись в землю, но когда его товарищ взмахнул штыком, он живо перевернулся на спину, и штык угодил ему прямо в грудь, прошил сердце и, войдя в тело по рукоятку, пригвоздил его к земле.

— Теперь ступай и живи дальше! — медленно, разделяя слова, сказал Дата.

Убийца не мог понять, отпускают его или смеются над ним.

— Иди, говорю… живи!

Убийца повернулся, сделал два-три шага, схватился за ягодицу и остановился. Сделал еще шаг, и тут бог весть откуда пущенная пуля снесла ему череп, как крышку со шкатулки.

Пуля угодила в середину лба. Черепная кость издала странный звук, не знаю, с чем можно сравнить этот звук пули, разрывающей череп.

Я оглянулся. На балконе стоял тот самый, рослый и хромой, а гимназист засовывал револьвер во внутренний карман гимназического кителя.

Дата Туташхиа довольно долго разглядывал гимназиста и затем тоже сунул револьвер в карман.

— Выйдет кто-нибудь из жильцов, вытащит этих несчастных из ящика, — сказал он и стал медленно подниматься по лестнице.

На балконе второго этажа мы не застали уже ни хромого, ни гимназиста. Они ждали нас в коридоре.

Хромой, прислонясь к стене, теребил свои усики. Гимназист глядел на нас огромными голубыми глазами, в которых застыло изумление и безмерное любопытство.

Они не поздоровались, — видно, не до того было.

— Столько крови! — вздохнул Дата Туташхиа и добавил громко и теперь уже зло: — Не хочу я жить в таком государстве! Все осточертело мне! Все!

— Видишь, сколько нас, и никто не хочет, — сказал хромой.

— Я знаю, вас много! Не надо было стрелять в него, пусть бы жил.

— Это не я стрелял. Он меня опередил! — Хромой кивнул на гимназиста, — Прости, что опоздал… Такая свалка была.

— Как не опоздать… Я уж и не думал сюда добраться, — ответил Дата Туташхиа. — Этот выстрел похож на твой, — сказал он хромому, поглядев на гимназиста.

— Похож, — согласился хромой.

Пройдя коридор, мы стали подниматься по центральной лестнице.

— Ты решился? — спросил хромой.

— Да, решился, — ответил Туташхиа, на минуту остановившись.

На площадке центральной лестницы перед выходом из подъезда Дата Туташхиа опять остановился и взглянул на хромого. Это был вопрос.

— Пять лет прошло, как я сказал тебе, что об этом думаю, — проговорил хромой. — С тех пор — ни слова. А теперь скажу: правильно делаешь!

Больше, видно, хромой говорить не собирался, и тогда Дата Туташхиа сказал:

— Тогда повтори, почему ты считаешь это правильным. Я позабыл, на чем мы кончили в последний раз.

— Ладно, повторю, — улыбнулся хромой. — Ты давно наблюдаешь за людьми, судишь, что в них доброго, что дурного, видишь, каковы они есть, видишь, что негож человек, и оттого махнул на него рукой, а в народе и вовсе разочаровался. Но, прости меня, самого главного ты еще не уразумел. Человек, как отдельная личность, почти всегда неправ. А народ прав всегда. Надо познать народ, и тогда непременно ты его полюбишь. И на отдельного человека взглянешь тогда другими глазами. Человек достоин не презрения, а сострадания, ибо он жалок. Тебе надо увидеть народ и пожить среди него, чтобы полюбить человека.

— Тогда я лучше пойду на базар, на базаре народу всегда много.