Дата Туташхиа. Книга 4

Дата разрезал пополам шоти и, положив порядочный кусок курятины, сыру и пару яиц, передал все это Поктии.

Класион лежал на боку и размышлял, видно, над словами Даты.

— Ты вот зовешь присоединиться к вам, — повернул разговор Дата. — Наверное, я так и сделаю, но знаешь, когда?

— Когда же?

— Видел ты сейчас это бессмысленное скотское побоище? Понял, сколько в этом люде энергии и силы? Режим довел их до скотского состояния. И здесь, и там тоже, — Дата кивнул на окно. — Как заставить крутиться мельничное колесо, я знаю. Но как силу и энергию этих людей, бессмысленно пропадающую, обратить на их же пользу — этому я должен научиться. Научусь и уж тогда приду к вам. — Дата помолчал. — Если кто-нибудь из вас это знает, к нему приду и буду учиться.

— Пока не знаем, — сказал Фома Комодов. — Знали бы, не делали столько ошибок. И тогда революция давно бы победила… Пока мы наблюдаем, накапливаем опыт, учимся. И научимся, уверяю тебя. Но единство нужно и в этом.

— Жди, научимся! — мрачно сказал Класион и слез с нар.

Разговор пошел о бунте арестантов. Но тут распахнулась дверь и в камеру ввалилось двадцать пять счастливчиков, допущенных в баню. Следом за ними в дверях возник Коц, начальник тюрьмы, а за ним — хвост надзирателей. Староста завертелся возле них, а камера замерла.

Коц остановился посреди камеры, а по правую и левую его руку выросло по два жандарма. Надзиратели толпились за спиной и в дверях.

Странным было не только имя человека, но и сам он был личностью весьма примечательной. Никто из арестантов ни разу не слышал его голоса, и неизвестно было, владеет ли он вообще даром речи. И на этот раз Коц не издал ни звука. Старший надзиратель что-то шепнул ему на ухо. Коц кивнул едва заметно, можно сказать, и не кивнул вовсе.

— Кто здесь Поктиа? — заорал старший надзиратель.

— Я, — приподнялся Поктиа.

— Выходи!

Когда Поктиа спустился, начальник тюрьмы поднял три пальца — трое суток карцера. Пинком начальника корпуса Поктиа был вышвырнут в коридор. Старший надзиратель снова склонился над ухом начальника тюрьмы, и Коц снова кивнул.

— Харчо, выходи! — три пальца и пинок.

— Теперь моя очередь, — сказал Дата. — В карцере хоть воздух почище.

Назвали Туташхиа.

Дата вышел, начальник тюрьмы оглядел его с головы до ног и взмахом руки отпустил. Дата был свободен, а старший надзиратель снова склонился над ухом начальника тюрьмы, Тамбии, Дардаку, Куркале и даже Спарапету — всем выпало по трое суток. Список старшего надзирателя, видно, был исчерпан, и Коц самолично приступил к делу. Он прошел всю камеру из конца в конец, и к тому моменту, когда вновь оказался у дверей, еще пятнадцать арестантов пинком было выдворено в коридор. Почему он отпустил Дату и по каким признакам отобрал эти полтора десятка арестантов, сказать не могу, но что при этом никто не издал ни звука, это уж точно. Под конец начальник тюрьмы, повернувшись к старосте, поднял перед его носом пять пальцев и очень галантно, как гостеприимный хозяин дорогого гостя, пригласил в коридор.

— Да за что же? — заскулил староста. — Я же носа из-под нар не высовывал.

Личным пинком начальника тюрьмы староста был вышвырнут в коридор. Видно, Коца обидел старостин скулеж, — такая неблагодарность, это при таком-то любезном обхождении.

Карантин продлился еще дней десять. По установленному порядку он был распущен на двадцать первый день после приема первого арестанта. Нас развели по камерам.

ГРАФ СЕГЕДИ

Пока я ожидал ответ на свое прошение об отставке, а ответ по причинам, до сих пор мною не выясненным, не приходил, положение в империи день ото дня ухудшалось. Об этом времени сейчас написано много — и ученых трудов, и романов, и бессчетны свидетельства очевидцев. Реминисценции дилетанта вряд ли будут полезны историкам. Поэтому ограничусь двумя замечаниями, важными для понимания моего последующего изложения, и вернусь непосредственно к записям.

Все, что я видел, пережил и воспринял на протяжении своей жизни, дало мне уверенность, что государство — это огромный, кипящий на огне котел с похлебкой, а гражданин — существо, к этому котлу присосавшееся. Неизбежно наступает минута, когда надо помешать в котле черпаком, или встряхнуть его; присосавшиеся отваливаются, и тогда… Миллионы мечутся в исступлении, и каждый раздираем страхом о животе своем. Одни пытаются вновь присосаться к старому котлу, другие ищут новый, фантазия третьих рождает посудину, которую вообще никто никогда не видел, однако они убеждены, что она существует, а им на роду написано отыскать ее. Вся эта кутерьма длится до тех пор, пока кто-нибудь не сообразит перекрасить старый котел и назвать его совсем по-новому. Тогда, подобно клещам, граждане вновь присасываются к котлу, и «земля пребывает вовеки».

Из событий девятисотых годов я как должностное лицо и человек, преданный престолу, вынес убеждение в том, что народу следовало проявить больше мудрости, а власти — великодушия. Под мудростью я подразумеваю сообразование противоречащих друг другу интересов, а под великодушием — конституционную монархию.