Дата Туташхиа

— Едва мы переступили порог, как я поняла: наша ночная прогулка — вот из-за этого человека в черной рубахе, коричневых ноговицах и полусапожках. Он поднялся навстречу нам почтительно и склонился к руке тетки, а мне лишь улыбнулся. Нас повели к столу, который был накрыт, как водится в великий пост. Лишь за столом я узнала, что человек этот — Дата Туташхиа. Он был довольно красив, но поражали в нем больше всего порода и стать. Я сидела не поднимая глаз, как и учила меня мать Евфимия, и уж тем более не велено было мне смотреть на мужчин. Утерпеть я, конечно, не могла и исподтишка поглядывала на Дату. Еще полагалось мне находиться непременно по левую руку от настоятельницы, стоя или сидя — безразлично, и всякий раз, как только она обратится к кому-нибудь (здесь уж не важно — к мужчине или к женщине) и сделает мне знак, — прочитывать наизусть место из Евангелия, соответствующее смыслу ее речей. И хотя она была глуховата, но по движению моих губ безошибочно угадывала, что я говорю. Поэтому ложь сходила мне с рук, если только она глядела в другую сторону. Мы с ней находились в состоянии беспрерывной войны еще и потому, что я очень редко бывала согласна с воззрениями и суждениями своей наставницы, и евангельские изречения, которые отбарабанивала по мановению ее руки, могли означать совсем не то, что отвечало бы в эту минуту ее намерению и желанию. Частенько я прочитывала нечто и вовсе противоположное ее поучениям и назиданиям, и это вызывало в ней бурю возмущения. Брови у нее начинали ползти вверх и, поймав мой взгляд, она заводила: «Мне… в моем возрасте…» Остальное подразумевалось само собой и совершенно ничего не меняло в нашей бесконечной войне.

О Дате Туташхиа я знала все, даже больше — пылкое юное воображение дорисовывало то, о чем умалчивала молва. Да и мои знания питались не одними только сплетнями и пересудами, бродившими в монастыре. Сама мать Евфимия оказывалась моей невольной просветительницей: уча меня различать добро и зло, она то и дело приводила в пример поступки Даты Туташхиа и, случалось порой, в назидание мне сама с собой рассуждала об этом вслух. Уже в те годы мне не раз являлась мысль, что для матери Евфимии — конечно, когда-то давным-давно, в глубоком прошлом — Дата Туташхиа был совсем не только абрагом. Она все время что-то писала, и эти записи хранились за тремя или четырьмя замками, оставшись, наверное, единственным местом, куда не могла добраться моя рука и мой взор.

— Помилуйте, госпожа Саломе! Мать Евфимия была на добрый десяток лет старше Даты Туташхиа. Я не думаю, что их могло связывать чувство или увлечение…

— Не знаю, мне и сейчас непонятно многое, но что между ними была любовь, большая и совсем необычная, это бесспорно. Так или иначе, сидим мы: Тамар и Магали Зарандиа, Дата Туташхиа, Шалва вот, и мы с тетушкой, пьем чай. Легкий разговор уже таял, то и дело прерываясь молчанием. Тут мать Евфимия и говорит:

— Неправедную жизнь ведешь, Дата. За грехами человеческими следует гнев божий. Людскому роду и без тебя хватает испытаний. А сколько из-за твоих грехов прибавляется бед даже здесь и сейчас! — Мать Евфимия подняла перст левой руки, и настал- мой черед.

— «Всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». От Матфея, три, десять.

Но Евфимия хорошо разобрала мои слова и, взглянув мне в глаза, спросила строго:

— Ты о чем это?

— «Ибо всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий себя возвысится». От Луки, четырнадцать, одиннадцать, — выпалила я первое, что пришло мне в голову.

Настоятельница поглядела на меня с сомнением и произнесла задумчиво:

— К такому случаю уместнее сказать: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящих вас…»

— От Луки, шесть, двадцать семь, — уточнила я, а настоятельница продолжала:

— «Какою мерою мерите, такою и отмерено будет вам».

— От Марка, четыре, двадцать четыре, — не отставала я, и настоятельница милостиво кивнула.

— Все от бога! — промолвил Дата Туташхиа.

Ей показалось, он шутит.

— Нет! — вскинулась она. — «Огород нужно полоть…» Это сатана внушил тебе. Ты восстал против зла, но зло злом не убьешь. Когда насилием пойдешь против насилия, в одном месте зло, конечно, вырвешь, но на том месте вырастет много нового зла. Ты этого не видишь или не хочешь видеть! — Снова поднялась ее рука, и снова взгляд в мою сторону.

Куда мне было деваться от ее ястребиного ока!

— Сказано: «Дом мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников». От Луки, девятнадцать, сорок шесть.

Евфимия отвела от меня глаза, и я выпалила:

— «Когда услышите о войнах и военных слухах, не ужасайтесь, ибо надлежит сему быть». От Марка, четырнадцать, семь.

Магали Зарандиа не выдержал и рассмеялся. Евфимия настороженно оглядела нас.

— Прости меня, мать! — Лицо Магали приняло постное выражение. — Я был удивлен, что девочка так хорошо знает Евангелие.